Литература 5 класс. Учебник-хрестоматия для школ с углубленным изучением литературы. Часть 2 - Коллектив авторов

– Но если так, значит… Доминик стиснул мне руку.

– Да, да! Они вышли за нами по доносу… Понятно? По доносу. Нас предали… Но кто? Для чего? Как это могло случиться? Мы всегда так хорошо платили всем на берегу… Нет! Голова у меня готова треснуть…

Он снова поперхнулся словами, рванул пуговицу плаща у горла и вскочил, уже открыв рот, чтобы проклясть и разоблачить изменника, но овладел собой и, запахнув плащ, сел на палубу с прежним спокойствием.

– Да, это дело какого-то мерзавца на берегу, – заметил я.

– Мерзавца… Да… Очевидно.

– Ну, все равно. Им нас не поймать, это ясно.

– Нет, – согласился он спокойно, – не поймать. Мы проскользнули мимо мыса очень близко, чтобы избежать встречного течения. С другой стороны ветер на некоторое время совсем улегся, так что оба больших верхних паруса нашего «Тремолино» вяло повисли на мачтах, под громовой рев волн, бившихся о берег, который остался позади. А когда новый порыв ветра снова надул паруса, мы с изумлением увидели, что половина новенького грота[60] совершенно вырвана из ликтросов, а мы-то думали, что он скорее потопит судно, чем уступит ветру! Мы сразу же спустили реи и спасли положение, но это был уже не парус, а куча мокрых лоскутов, завалившаяся на палубу и утяжелявшая судно. Доминик приказал все это выбросить за борт.

– В другое время я бы и рею выбросил, – сказал он, уводя меня снова на корму, – но тут такой случай…

– Вы виду не подавайте, – продолжал он, понизив голос, – я вам сейчас расскажу ужасную вещь.

Слушайте: я заметил, что веревки, которыми сшит парус, разрезаны. Понятно? И все-таки он держался столько времени! Видно, неглубоко надрезаны. А сейчас ветер сильно ударил по ним – и готово. Но не в этом дело. Слушайте: здесь, на этой самой палубе, засела измена. Клянусь рогами дьявола! Сидит у нас за спиной. Не оборачивайтесь, синьорино!

Мы стояли в это время лицом к корме.

– Что же делать? – спросил я в ужасе.

– Ничего. Молчите. Будьте мужчиной, синьорино!

– Но что же дальше?

Чтобы показать себя мужчиной, я решил не раскрывать рта, пока у самого Доминика хватит выдержки молчать. Кроме того, сообщение о предательстве словно парализовало мои мысли и чувства. С час или больше мы наблюдали, как наш преследователь подплывал все ближе и ближе, ныряя между шквалами, которые временами совсем скрывали его из виду. Но даже тогда, не видя его, мы ощущали его близость, как нож у горла. Он с ужасающей быстротой нагонял нас. А «Тремолино» легко мчался на одном парусе, и какая-то беспечность была в радостной свободе его движений. Прошло еще полчаса. Я наконец не выдержал.

– Они поймают бедную тартану! – пробормотал я чуть не плача.

Доминик был недвижим, как статуя. Чувство ужасного одиночества сжало мое неопытное сердце. Я подумал о своих товарищах. Вся компания, по моим расчетам, сидела сейчас в Монте-Карло. И они мне вдруг явно представились – такие крохотные, с деланными голосами и деревянными жестами, – ну точь-в-точь шествие марионеток на сцене кукольного театра. Я вздрогнул. Что это? Из глубины черного капюшона послышался таинственный и безжалостный голос:

– Al faut teur[61].

Я слышал это ясно.

– Что вы говорите, Доминик? – переспросил я беззвучно.

И голос из глубины капюшона шепотом повторил:

– Ее надо убить.

Сердце у меня громко заколотилось.

– Да… но как?

– Вы ее любите?

– Люблю.

– Значит, у вас хватит духу сделать это. Правьте сами, а я позабочусь о том, чтобы она умерла быстро и от нее щепки не осталось.

– Правда? – шепнул я и, как зачарованный черным капюшоном, пошел без колебаний с кормы. Я словно заключал союз с этим древним морем работорговцев, магов, изгнанников и воинов, морем легенд и ужасов, где в далекие времена мореплаватели слыхали порой, как громко рыдает во мраке не находящий себе покоя призрак скитальца.

– Я знаю одну скалу, – шептал таинственно из капюшона голос моего учителя. – Но смотрите! Это надо сделать раньше, чем матросы догадаются о нашем замысле. Кому сейчас можно доверять? Стоит проткнуть ножом фалы [62] – и фок[63] слетит, и через двадцать минут прощай, свобода! Даже лучшие из наших людей могут испугаться гибели. У нас, конечно, есть шлюпка, но в таких случаях никто не может быть уверен, что спасется.

Голос умолк.

– Понимаю, – сказал я тихо. – Хорошо, Доминик. Когда?

– Рано еще. Сначала надо уйти подальше в море, – ответил он замогильным голосом.

VI

Решение было принято. Только теперь у меня хватило мужества обернуться. Матросы на палубах с встревоженными, унылыми лицами все глядели в одну сторону – следили за нашим преследователем. В первый раз за это утро я увидел Цезаря, растянувшегося на палубе около фок-мачты, и спросил себя, где же он прятался до сих пор? Впрочем, он мог бы все время вертеться рядом – я бы все равно не заметил. Мы были слишком поглощены мыслями об ожидавшей нас участи, чтобы обращать внимание друг на друга. Никто с утра еще ничего не ел, и матросы только беспрестанно ходили к бочке с водой. Я сбежал вниз, в каюту. Там, в шкафчике, у меня было заперто десять тысяч фунтов золотом, и об этом, кроме Доминика, не подозревал ни один человек на судне. Когда я снова вышел на палубу, Доминик стоял спиной ко мне и вглядывался в берег. Мыс Крейс скрывал от нас все впереди. Слева широкий залив, где бешеные шквалы взметали воду, весь словно заволокло дымом. За нами небо имело грозный вид.

Увидев меня, Доминик тотчас же безразличным голосом осведомился, что случилось. Я подошел к нему вплотную и, стараясь казаться спокойным, сказал вполголоса, что я нашел шкафчик взломанным, а пояс с зашитым в нем золотом исчез. Вчера вечером он был на месте!

– Что вы хотели сейчас сделать с этим поясом? – спросил Доминик, весь дрожа. Надеть на себя, разумеется, – ответил я, с удивлением замечая, что у него стучат зубы.

– Проклятое золото! – пробормотал он. – Оно из-за своей тяжести могло стоить вам жизни. – Он содрогнулся. – Но сейчас некогда толковать об этом.

– Я готов!

– Погодите. Я жду, чтобы пронесся этот шквал, – буркнул Доминик. Прошло еще несколько минут, тяжких, как свинец.

Наконец шквал прошел. Какой-то черный вихрь скрыл от наших глаз гнавшееся за нами судно. «Тремолино» дрожа несся по волнам. Исчезла и земля впереди, и мы были одни в царстве воды и ветра.

– Prener la barre, monsieus[64], – внезапно нарушив молчание, сказал Доминик резким голосом. – Берите румпель[65]. – Он наклонил свой капюшон к моему уху. – Тартана – ваша, и вы собственной рукой должны нанести удар. Я… у меня есть еще другое дело.

Он, уже громко, сказал рулевому:

– Передай руль синьорино, а ты и все остальные будьте под рукой и как услышите команду, мигом подтяните шлюпку.

Матрос повиновался. Он был удивлен, но ничего не сказал. Остальные навострили уши, зашевелились. Я слышал, как они перешептывались: «Что это еще за новости? Пристанем где-нибудь? Будем удирать? Ну, да Доминик лучите знает, что делать».

Доминик прошел по палубе. Он остановился, чтобы взглянуть на Цезаря (который, как я уже говорил, лежал, растянувшись на животе, около фок-мачты), перешагнул через него и скрылся под фоком. Я стоял у руля, но не смотрел вперед. Я не мог смотреть никуда, только на этот парус, развернутый, неподвижный, как большое темное крыло. Но Доминик, видимо, зорко следил за ориентирами. Голос его едва слышно донесся до меня с носовой части:

– Давайте, синьорино!

Я повернул румпель так, как было заранее условлено. Снова слабо прозвучал голос Доминика, и затем мне оставалось только держать прямо. Ни одно судно не мчалось так весело навстречу своей гибели. «Тремолино» то поднимался, то опускался на волнах, словно плавая в пространстве, затем летел вперед со свистом, как стрела. Доминик, пригнувшись под фоком, вышел на такое место, где я мог его видеть, и стоял, подняв палец, в позе настороженного ожидания. За секунду до того, что произошло, рука его опустилась. Я сжал зубы… и затем…

Рассказывать о досках, превращенных в щепки, о разбитых вдребезги бревнах? Это кораблекрушение лежит у меня на душе как страшное убийство. Незабываемы муки совести, так как я одним ударом разбил живое, верное сердце. В первое мгновение – стремительный бег, ощущение парящего полета; в следующее – крушение, смерть, безмолвие, мгновение страшной неподвижности. Песня ветра перешла в вой, и высокие волны вскипали вокруг трупа медленно и грозно. Я, словно обезумев, увидел, как летела, качаясь от носа к корме, фок-рея[66], как люди, сбившись в кучу, в ужасе выкрикивали проклятия и с лихорадочными усилиями подтягивали за канат шлюпку. Со странным удовольствием от того, что вижу что-то знакомое, я заметил среди них и Цезаря, узнал жест Доминика – горизонтальный размах его мощной длани. Ясно помню, как я подумал: «Цезарь, конечно, должен погибнуть», а затем я очутился на четвереньках, качавшийся румпель, который я выпустил из рук, треснул меня пониже уха, и я упал замертво.