Каиново колено - Василий Дворцов

В эти слезящиеся болью глаза и заглянул один раз проходивший близко Воха. Пошел было дальше, но вдруг затормозил:

— Столбняк, ты чо, в натуре, привязался?

Столбняк вроде, как и не услышал. Зато услышали пацаны вокруг. И тоже тормознулись: где это видано, чтобы младшой делал вслух замечание старшекласснику? Дело было наказуемое. Любопытный кружок стал замыкаться, теперь за просто так не отступишь. Воха потянул носом и наглеюще сощурился:

— Столбняк, ты чо, глухой? Отвали от него, в натуре.

— Я чо-то не понял: где тут комар скулит? — Столбняк начал дурковать, притворно внимательно оглядывая потолок, но Пятака отпустил. И потом неожиданно хлестко шлепнул Воху с левой в щеку. Тот не упал, но зазвенело здорово, и в глазах поплыло. Драться в школе было западло, это все равно, что ябедничать, так как учителя всегда вмешиваются. Лица вокруг окончательно уплотнились: ситуация получалась из ряда вон. Но раз так, значит так, и Воха с жутким криком врубил Столбняку в грудь головой. Продолжая вопить, он все так же головой пропер растерявшегося пятиклассника через весь коридор и вдавил в неожиданно легко открывшуюся дверь учительской. Там они и упали промеж столов.

Была общая пионерская линейка, где драчунов на полгода исключили из отряда. Были родительские внушения. Потом, конечно же, и Воху и Пятака старшеклассники сами тоже немного проучили. И отстали. Но зато теперь для белобрысого, с вечными цыпками на руках, с трудом не бляхающего в гостях, обычного нижнесергинского мальчишки открылся совершенно невиданный, даже непредставимый доселе мир. Мама Патака-Пети была пианисткой, работала днем в девчачьей школе, а вечерами в клубе с самодеятельностью. Самое замечательное, что она каким-то чудом вывезла с собой в эвакуацию несколько больших, роскошно изданных книг, из которых Володя узнал, что существует театр. Кино-то у них крутили в клубе и раньше, но он как-то и не догадывался, что артисты это живые люди и что они могут где-то делать представления «как в кино», но только тоже в живую. И был у тех свой патефон с голосами оперных певцов, и раскрашенные открытки с видами Москвы, и фотографии Петиной мамы со знаменитыми генералами. Каждый день Володя провожал Петю домой и просиживал у того до ночи. В сорок шестом Штейны вернулись в Москву, но редкая переписка продолжалась. А когда, уже после армии, Владимир поступил во ВГИК, то и жил у них больше, чем в общаге. Но это особая история.

— Серенька, давай выпьем за тебя. Вот, Пятак, не знаю как ты, а я всегда завидую актерам. Это же самая лентяйская профессия. Самая, что ни наесть, безответственная. Ты только с утра приди, уж, пожалуйста, а к тебе тут же со всех сторон обслуга бежит: одевают, гримируют, текст повторяют. Потом садят так, ногу закладывают эдак, в руку бокал, чтобы свет играл. И режиссер, словно мама детсаднику: «Сереженька, скажи: „Надоело!“» — «Надоело!» — «Нет, это, Сереженька, слишком пафосно!» — «Надоело…» — «А это, Сереженька, слишком вяло». — «Надоело». — «Ах, Сереженька, ты тут чуть-чуть руку с бокалом опустил». — «Надоело». — «Эй, стоп! Это чья там за спиной тень появилась? Это кто актеру мешает работать?» — «Надоело». — «Все, снято. Ге-ни-ально! На сегодня можешь быть свободен»…

— Ага, а ветродуй?

Нечаев и Сергей враз загоготали. Так, что собрали внимание от соседних столиков.

— Это, Лиличка, он о том, как его ветром сдуло. Понимаешь, нужен был порыв ветра с летящей соломой. Солома нашлась, а ветра не было. Ну и попросили на соседнем военном аэродроме реактивный двигатель, что на машину смонтирован. Они им взлетную полосу чистят. Положили под сопло солому, Сергей наган поднял, приготовился бежать в атаку. Милка орет: «Тишина! Мотор! Начали»! Ага, а солдатика-то на машине забыли предупредить, чтобы он помаленьку пробовал. Тот, как услыхал «мотор!», так и газанул. Какая там солома: вот его самого на пятьдесят метров, не меньше, сдуло! Летел как Карлсон! Только быстро и выражение лица другое было! По ходу две березки снес! И наган потом весь день искали!

Они хохотали, а Лиля уже откровенно нервничала. Время позднее, к тому же Нечаеву к шести в аэропорт, а провожать их всех нужно в разные стороны. Питер, третий год как главный режиссер Башкирского театра кукол, имел полузаброшенную квартиру на Солянке, Нечаев, режиссер Беларусьфильма, шикарно после премьеры останавливался в Серебряном бору на дачах Большого. Сергей под нечаевское знакомство тоже переночевал пару раз там же в щитовом финском домике, но теперь вот получалось, что конкретно его нигде не ждали. Нечаев прихватил Стайна за рукава: «Возьми к себе, старичок! Пусть это будет моим подарком: он же мой личный телохранитель. Натуральный воин. Ты понял, о чем я? Бери, тебе надо». О, раз так, Питер с удовольствием на сегодня забирал Сергея к себе. Какие проблемы? У меня места, Лилечка, на всех предостаточно. Посему, взяв такси, вначале отвезли распевшегося неожиданно крепким баском Нечаева, в последний раз расцеловались на проходной, и вернулись в центр. Лиля, сама набиравшая им кнопочный код подъезда, попрощалась без улыбки, и, не обращая никакого внимания на уговоры остаться, спешно удалилась, постукивая немодными уже пробковыми платформами.

— Надо же, такая аппетитная деваха, а ориентация не та. Но, имеет право.

Жирноватый для своего возраста Питер нутряно пыхтел впереди, тяжелой уточкой вздымаясь по крутым, прошерканным с середины девятнадцатого века ступенькам и выколупывая из-под подкладки ключи. Перед дверью размашисто приложил палец к губам. Однако это было ни к чему: за высокими двойными дверьми никто не спал. Более того, там вовсю веселились. Узкий, слабоосвещенный коридор вел в незапоминаемый сразу лабиринт страшно захламленных комнат и комнаток. Диваны, диванчики, кресла, стулья всех эпох и народов, столы, шкафы, книжные полки, картины и статуэтки, ковры на полу, на стенах, свернутые в рулоны, посуда и стопы белья — все было покрыто заметной даже при слабом электрическом освещении обильной пылью. Под ногами то и дело пробегала стайка разномастных котят. Из телевизора, проигрывателя и кухонной радиоточки неслись звуки песен и новостей. По всему этому лабиринту с сигаретами и стаканами в руках бродило семь или восемь молодых людей обоего пола и весьма богемного вида: у жены хозяина Инги позапозавчера получили дипломы ее студенты-журналисты. Они теперь не ученики, а коллеги. Друзья и поклонники. Причем, друзья и поклонники жены не обязаны быть друзьями и поклонниками мужа. Если с Сергеем периодически кто-то здоровался, то на самого Питера, похоже, все эти три дня никто не обращал внимания, кроме кошки. И все просьбы покинуть его дом коллективно игнорировались. Когда-то это была коммуналка на шесть хозяев — с выгородками и ширмами даже в коридоре, а теперь из постоянных жильцов где-то в самой дальней, плотно зашторенной комнатке безвыходно болела совсем старенькая, почти безумная мама. Остальные члены семьи, несмотря на прописку и хранение вещей, бывали здесь налетами. Сам Питер, как говорилось, третий сезон служил главрежем в Уфе, как до этого пять лет в Кишиневе, две его вечно разведенные младшие сестры со своим подросшим потомством скрипачили и флейтировали в филармонических оркестрах по многомесячным гастролям то там, то здесь, то за кордоном. А жена? Она, в общем-то, уже давно не жена… «Она у меня финка, блин, сорок лет, фригидная и поэтому, тварь, никому не отказывает. Потому что пофиг. Я ее прибить хотел, чухонку подстилошную, когда все понял. А потом… Опять же, ребенок…». Жена не хотела разводиться, и хотя у нее была своя квартира, и дочь жила у нее, но они часто заглядывали сюда, по договоренности ухаживая за его мамой.

Питер заманил Сергея на старательно разделанную в стиль «кантри», довольно вместительную кухню. Они сидели под плетеным из лозы низким абажуром, короткими полосками пробрызгивающегося света расчертившим выписанные «под кирпич» стены, деревянную заказную мебель, заклеенную переводками и этикетками от апельсинов коллекцию самоваров, зимние букеты и гору грязной посуды в мойке. Курили чьи-то забытые «Pall Mall» и пили промерзшую в холодильнике водку. Из закуски на столе была только хорошо початая литровая банка красной икры. Одна икра — и ни корочки хлеба. Вот так и сидели: рюмка водки, ложка икры. И слабая сигарета.

— Ты понимаешь, старичок, — Питер уже рассказал про свое семейное положение и перешел на глобальное, — ну, нет никакого резона дальше жить в этой стране. Этой, блин, крестьянской и пролетарской стране победившего социализма. С ее пятилетними планами, партийными директивами, идейными худсоветами, ветеранами сцены, межклассовыми прослойками и беспросветным хамством. Никакого резона. Но и уехать вот так просто невозможно. Поздно-с! Я ненавижу эту страну и этот строй. Но в то же время отчетливо понимаю: я законченный советский режиссер. Законченный на-всег-да. Во всем. Самый совок. Ты вот по-английски шпрехаешь?