Все романы (сборник) - Этель Лилиан Войнич

Однажды душной, жаркой ночью мне не спалось. Стояла полная луна, и я вышел пройтись по саду и подышать свежим воздухом. Под апельсиновыми деревьями кто-то плакал — отчаянно, навзрыд. Теперь я знаю, что это симптом, с нею часто это бывает. Она скорчилась на скамье, уронила голову на руки. Я спросил, не могу ли я ей чем-нибудь помочь. Она подняла голову, и я понял, что имела в виду Элоиза, когда сказала о гувернантках: «Никто никогда не любил их». Она была вся заплаканная… такая уродливая, жалкая. Она сказала:

«Десять лет я мучаюсь в этом аду, и до вас ни один человек даже не подумал спросить меня об этом».

Я сел с нею рядом, и она стала рассказывать. Ею всегда помыкали, унижали ее. Дочь бедного приходского священника в чопорном и ханжеском городке, — ну, ты представляешь… Потом она пошла в гувернантки. Да и умом она не отличалась. Десять лет провела в России и в Турции и двух слов не могла связать ни на одном языке.

Из-за этой прогулки под зонтиком поднялся шум, непристойным насмешкам не было конца. Она опять заплакала. У нее не оказалось носового платка, и я дал ей свой. Она взяла его, а другой рукой схватила меня за руку, наклонилась и стала целовать мою руку, и без конца повторяла: «Да благословит вас бог». Тут сзади засмеялись, и появились князь с княгиней.

Они поздно засиделись за картами, а дочка видела нас из окна и позвала их потешиться.

Разыгралась гнусная сцена. Ей было ведено уложить вещи и рано утром убираться на все четыре стороны. «Уволена за безнравственное поведение» для гувернантки это равносильно смертному приговору. Она была как побитая собака. Она сказала: «Мне некуда идти». Тогда княгиня, — право не знаю, откуда светским дамам известны такие слова, — недвусмысленно объяснила, куда ей идти: в порт, в заведение для грузчиков. Старухи, которые уже никому не нужны, идут там по дешевке…

Все решилось в одну секунду. Я увидел… да, я ясно увидел, что на скамье сидит Элоиза и гладит по голове ту маленькую бельгийку. Я сказал:

«Мисс Бейкер удостоит меня чести стать моей женой, а вы сейчас извинитесь перед нею». И они извинились. Вот и все. Не знаю, можешь ли ты это понять.

— Ну конечно я понимаю, милый… Скажи, ты не думаешь, что это была ловушка?

Он ответил не сразу.

— По совести говоря, не думаю. Изредка у меня мелькала такая мысль, но это со зла. Когда человека терпеть не можешь, легко быть несправедливым.

Беатриса кивнула.

— Ну, я ее действительно терпеть не могу, но я тоже этого не думаю.

Она, конечно, воспользовалась, когда увидела, что сама жизнь подстроила тебе ловушку и ты попался. Во всяком случае, теперь не это важно: ты упал в яму и пора уже тебе оттуда выкарабкаться. Если уж ты и думать не можешь о сумасшедшем доме, так, может быть, развод? Без сомнения, после истории с письмом из министерства иностранных дел, и с клеветой, и с Джейбсом, и притом, что могут о ней рассказать доктор Терри и Повис…

— Не могу, Би. Весьма сомнительно, чтобы я мог получить развод, если бы и попытался, тут ведь не было ни измены, ни бегства из-под супружеского крова. И безусловно я не стану пытаться. В лечебницу, где ее будут запугивать и мучить, я ее тоже не отошлю. Мне не так много осталось от Элоизы, но она научила меня не быть жестоким.

— Этому тебя не нужно было учить, дорогой, вероятно поэтому она тебя и полюбила. — Голос Беатрисы звучал нетвердо.

Уолтер продолжал, все еще не глядя на нее:

— Доктор Терри надеется, что когда-нибудь у нас появятся такие лечебницы, где с помешанными будут обращаться по-человечески. Но мне до этого не дожить. Вот что, Би, не будем больше об этом говорить.

— Еще минуту, милый. Может быть, будет немного легче, если у тебя станет посвободнее с деньгами?

— Чем же тут помогут деньги?

— Если б ты мог поместить ее в дом какого-нибудь врача, где она жила бы постоянно, где с нею обращались бы хорошо, но держали под наблюдением…

— Едва ли это возможно; во всяком случае, деньги потребовались бы огромные. По доброй воле никто не станет… — Он замолчал на полуслове, потом прибавил устало:

— Я к этому привык.

Беатриса торопливо прикидывала в уме доходы и расходы.

— Я уверена, — сказала она чуть погодя, — если я попрошу у Генри денег на это, он даст. Он очень нежно к тебе относится и только на днях спрашивал, нельзя ли как-нибудь тебе помочь.

— Генри славный малый. Поблагодари его от меня. Но вряд ли это возможно.

— А если тебе когда-либо представится такая возможность, ты дашь нам знать?

— Может быть, когда-нибудь. Только ты не тревожься об этом, с тебя довольно своих огорчений. Нам осталось всего несколько часов, попробуем на это время обо всем забыть. Завтра мне надо ехать.

— Понимаю, — сказала она. — Уолтер, пока ты еще здесь, я должна кое-что сказать тебе.

— О маме?

— Да… А откуда ты знаешь?

— Как узнают такие вещи? Я уже давно не видел той улыбки, которая меня так пугала, вот я и подумал — может быть, ты простила маме.

— Простила? Не знаю, это очень трудно. Боюсь, природа не одарила меня милосердием, как тебя. Но дело в том, что я сама ошиблась.

Уолтер молча ждал.

— Как-то в Кейтереме они громко ссорились, — продолжала Беатриса, — и я нечаянно услышала ее слова. Я решила, что она говорит об одном случае. Но теперь я думаю, что это было бы слишком хитро для нее. После нашего разговора в Каргвизиане я думала… Наверное, было какое-то более простое объяснение, не важно какое. Она ничего не подстраивала?

— Нет, никогда. Она просто плыла по течению.

— Да. И вот мне казалось, что она подстроила одну вещь, а теперь я думаю… пожалуй, она об этом и не подозревала. Больше я ничего не могу тебе сказать. Она еще во многом виновата и перед тобой, и передо мной, и перед отцом. Но в тот раз она была ни при чем, а потому я не стану поминать ее лихом.

ГЛАВА IV

Новый учитель оказался мастером на все руки. Он не только превосходно разбирался в изготовлении сыров, в овцах и математике, но и с жадностью глотал любые книги, как французские, так и английские. Беатриса предложила ему пользоваться своей небольшой, но прекрасно подобранной библиотекой, и он часто засиживался за книгой до глубокой ночи. Усталость, непогода — ничто его не пугало, и, в дождь ли, в снег ли, запасшись ломтем хлеба и куском сала, он долгими часами бродил по окрестностям. Время шло, и все чаще его сопровождали оба ученика и целая куча собак. Из этих походов дети и собаки возвращались одинаково перепачканные и одинаково счастливые. Помимо обычных занятий, они непрестанно впитывали множество самых разнообразных познаний.

Сведения о птицах, животных, растениях, умение плести корзины и всякую всячину из веревок, старинные народные предания, рассказанные по-французски, — все это казалось им не уроками, а развлечением.

Однажды Жиль д'Аллейр постучался к Беатрисе.

— Простите, мадам. Я не помешал?

— Нисколько. Входите. Вам нужна какая-нибудь книга?

— Есть у вас д'Аламбер? Я знаю, у вас есть кое-кто из энциклопедистов.

— Все философы в том шкафу, слева. Он окинул взглядом полки.

— Вольтер, Монтескье, Дидро, Гельвеций… Я вижу, у вас тут есть все, от Руссо до Гольбаха. Она улыбнулась.

— Вы ведь знаете, мой брат человек добросовестный. Много лет назад я как-то попросила его прислать мне несколько образцов современной французской мысли, вот он и прислал. Не стану делать вид, будто я все это причла.

— Но кое-что вы прочли, правда?

— Говоря по совести, вряд ли я хоть одну из этих книг прочла с начала до конца. Я пробовала, но… — Она не договорила.

— Они показались вам слишком трудными?

— Не то что трудными, а… право, не знаю, как вам объяснить.

— Скучными?

— Н— Нет. Но они так неубедительны. Утопические планы строить нетрудно; но чем они прекраснее, тем меньше они, по-моему, подходят настоящим живым людям.

Он круто повернулся к ней, глаза его блестели, в голосе звучало нетерпеливое любопытство.

— Откуда вы знаете? Разве кто-нибудь пытался когда-нибудь осуществить эти планы?

Это было так неожиданно, так непохоже на его обычную сдержанность, что Беатриса посмотрела на него с удивлением. Он тотчас снова стал спокойным и почтительным.

— Прошу извинить мою дерзость.

— Нет, скорее это дерзость с моей стороны. Во всяком случае, я вижу, вы со мной не согласны.

— Я вас просто не понял, мадам. Если б вы объяснили вашу мысль…

— Боюсь, что она того не стоит.

— А все же, может быть вы будете так добры… Какой он настойчивый!

— Если это вас так интересует, — сказала она, — я постараюсь объясниться. Но присядьте же. Он молча повиновался.

— Видите ли, — медленно начала Беатриса, — эти планы духовного возрождения человечества представляются мне всего-навсего красивыми фантазиями. Вероятно, почти все мы хотели бы, чтобы мир был устроен не так несправедливо, но что бы мы делали, если бы он и стал лучше? Наши отвратительные законы и обычаи — лишь отражение нашей собственной сути. Мы от рождения жадны и жестоки. В глубине души мы вовсе не желаем ни справедливости, ни красоты, они мешают нам дышать. Пусти нас в рай — и мы не успокоимся, пока не обратим его в пустыню.