Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Будет интересно!

— Мы сейчас… — Они потянулись к пудреницам.

— Зачем? — тихо упрекнул Кокотов.

— Подвигу нужны очевидцы! — тихо объяснил Жарынин.

В холле собирались ветераны, чтобы ехать на похороны Ласунской. Одеты они были с привычной скорбной тщательностью, как люди, часто бывающие на печальных мероприятиях: внебрачная сноха Блока вплела в фиолетовые седины траурный бант, Ян Казимирович повязал вокруг морщинистой шеи черный шелковый шарфик, прима Саблезубова закуталась в черные меха, точнее в то, что оставила от них ипокренинская моль. Ящик был почему-то в мундире морского офицера с золотым кортиком, а Злата в интеллигентном брючном костюме с клешем 70-х годов прошлого века. Присутствовали и скорбящие Огуревичи. Жарынин холодно кивнул директору.

— А вы разве не едете на похороны? — тихо спросил соавтора писодей.

— Если успею…

— Может, лучше все рассказать жене президента?

— Бесполезно! Власть в России существует только для того, чтобы не пустовал Кремль. Кинжал надежнее! Или вы боитесь?

— Вовсе нет! — соврал зилот добра.

— Тогда вперед!

Кокотов вздохнул и глянул вверх, на пустой капельмейстерский балкончик, где он впервые увидел Обоярову в белой дизайнерской ветровке, похожей на черкеску с газырями, и ему стало до слез обидно, что Наталья Павловна не увидит его кинжальную отвагу. Вызывало досаду, но легкую, и отсутствие вероломной Вероники: ей бы не помешало посмотреть, кого она бросила ради старого змееведа.

— Я обещал вам справедливость? — громовым голосом спросил Жарынин собравшихся.

— Да! Да! Много раз! — ответили старики.

— Тогда — за мной!

— Дмитрий Антонович! — захныкал Аркадий Петрович. — Ну хватит уже… Успокойтесь!

— Последний дубль!

На улице было солнечно и прохладно. В воздухе веяло той осенней томительной прелью, которая наполняет сердце невнятной грустью ожидания. Парк окрасился всеми цветами весело гибнущей листвы. Черные липы и белые березы проступали с прощальной, режущей глаза отчетливостью. Вдали виднелся купол дальней беседки, напоминая писодею о тайне женской благосклонности, так и не разгаданной им при жизни. Желтые листья, оторвавшись от веток, летели, трепеща, по чистому воздуху, точно бабочки-лимонницы. Мемориальные таблички на исторических скамейках сверкали золотыми зеркалами.

Возле Агдамыча, двигавшего метлой с невозмутимостью метронома, вился Жуков-Хаит. Он пребывал в буйной семитической фазе и молол, размахивая руками, что-то ниспровергательное. Увидев соавторов, Федор Абрамович хотел броситься к ним с вестью, но тут из-под арки ворвался на стоянку черный джип. Щелкнув, открылись одновременно все дверцы: сначала из машины как по команде выскочили четыре охранника в куртках-косухах, а затем величаво вышел сам Ибрагимбыков. Все пятеро выстроились шеренгой и грозно двинулись, напоминая психическую атаку каппелевцев из фильма «Чапаев». Супостат в развевающемся кожаном плаще для полного сходства еще и закурил. Агдамыч так и застыл с отведенной метлой, за ним притаился Жуков-Хаит. Ветераны, все Огуревичи и подоспевшие бухгалтерши, сгрудились у балюстрады и сначала громко возмутились наглостью рейдеров, но по мере их приближения испуганно притихли. Жарынин, не сводя глаз с захватчиков, незаметно передал Кокотову трость и крепко взял его под локоть. Они медленно начали спускаться по ступеням и встретились с врагами на середине лестницы. Ибрагимбыков на сей раз был без темных очков, и Андрея Львовича удивили его виноватые светлые глаза. Охрана вблизи тоже выглядела совершенно не воинственно, у всех четверых были слишком тонкие для костоломов лица, а один казался почти подростком. Но осмыслить все эти несообразности писодей уже не мог, он думал только о том, как половчее выхватить кинжал.

Башибузук улыбнулся чистыми зубами и сказал без акцента:

— Здравствуйте! Нам надо объясниться.

— Неужели? — с вызовом ответил игровод.

— Мы не хотели… Мы очень уважали Веру Витольдовну. Это была великая актриса…

— Вы даже знаете, как ее звали? — скривился Жарынин.

— Конечно!

— О, у вас в сакле есть радио!

— Вы не понимаете…

— Я?! Не понимаю?! Это бесчестно, милостивый государь! — вскричал режиссер, толкая соавтора в бок.

Но Кокотов как зачарованный смотрел на бандита, на его тонкое восточное лицо, на раннюю благородную седину в смоляных волосах, на белую рубашку с расстегнувшейся пуговкой — между разошедшимися бортами виднелся дышащий волосатый животик.

«Красивый мужчина!» — подумал он голосом Натальи Павловны и погладил потными пальцами рукоять клинка.

— Послушайте, Дмитрий Антонович, я с Кавказа, у нас словами «честь» и «бесчестье» не бросаются! — начал раздражаться Ибрагимбыков, и у него снова появился легкий южный акцент.

— Повторяю: это бесчестно, милостивый государь! Повторяю! — прорычал Жарынин, страшно косясь на соавтора.

— Выбирайте слова!

— Бесчестно!

Но Андреем Львовичем овладело странное вязкое бессилие. Такое случается иногда, если нужно, например, встать очень рано, чтобы не опоздать, скажем, на самолет. И вот уже давно прозвенел будильник, времени на сборы почти не осталось, а ты все лежишь и лежишь, не в силах подняться из теплой постели, и кто-то внутренний шепчет тебе сладко-сладко: «Ну еще минуточку! Ну еще одну секунду!»

— Дайте же сюда, трус! — Игровод вырвал у него трость и одним движением обнажил клинок.

— Что-о?! Да вы с ума сошли! — воскликнул Ибрагимбыков, отступая и заслоняясь локтями.

— Конечно! — прошептал Жарынин. — А разве вы не знали?

Он сорвал с головы берет и швырнул в лицо рейдеру, тот инстинктивно закрылся руками, и в этот самый миг режиссер ударил его в беззащитный живот, снизу вверх, под ребра. Бедняга тонко, по-овечьи, вскрикнул, его лицо исказилось от страшной боли, и он повалился на руки растерянных охранников. На белой рубашке расплылось клубничное пятно, яркое, густое в центре и розовеющее по краям.

— «Скорую»! «Скорую»! — загалдели телохранители, шаря по карманам телефоны.

— «Скорую!» «Скорую»! — подхватили ипокренинцы.

Самый молодой, почти мальчик, громко заплакал. И только один охранник догадался выхватить пистолет и неуверенно направить на игровода:

— Ни с места!

Но Дмитрий Антонович и не собирался бежать. Мститель картинно вытер лезвие полой куртки и, бросив на соавтора презрительный взгляд, убрал клинок в ножны, а потом гордо глянул на балюстраду, где, оцепенев, сгрудились свидетели кошмарного подвига. Он посмотрел на них так, как актер после удачного монолога смотрит на ложу, где сидят друзья и подруги, пришедшие на премьеру по контрамаркам. И тут случилось то, чего никто не ожидал: из дверей выбежал казак-дантист. Вращая сверкающей шашкой над головой, он крикнул страшным голосом:

— Все-ех зарублю-у-у!

Из-за спины обомлевшего Агдамыча, который лишь икал, булькая внутренностями, вылетел на помощь рубаке-доктору Жуков-Хаит. С протяжным воплем Федор Абрамович бросился на охранника, прицелившегося в Жарынина, и вцепился в пистолет. Хлопнул выстрел. Из правого глаза игровода брызнула красная струя — такими «длинными» слезами плачут клоуны в цирке. Дмитрий Антонович пошатнулся и как тряпичная кукла покатился по лестнице. Увидев пузырящуюся кровью глазницу, писодей сел на ступеньки, и его стошнило…

XIII. Конец фильма

Кладбище огорчило Кокотова весенней неряшливостью, он даже немного обиделся за тех, кто лежал там, под землей, не зная, как тут, наверху, мусорно, не прибрано, запущено…

— Мы правильно идем? — усомнилась Сплошная.

— Правильно! — ответила Маргарита Ефимовна, дергая поводок и не давая мистеру Шмаксу метить ограды.

Писодей шагал по дорожке, обходя выбоины, заполненные грязной водой, морщился, перекладывал из одной руки в другую нелегкий пластмассовый венок, купленный у ворот. Валюшкина пыталась помочь, ухватиться с другой стороны, но он не давал, настаивая на своем мужском праве носить тяжести. Андрей Львович вспомнил, как, гуляя по Дюссельдорфу, они с Нинкой набрели на старое лютеранское кладбище — чистое и красивое, будто салон антикварной мебели. Вспомнил и ощутил легкое национальное унижение.

Не-ет! В России покойных надо навещать летом, когда торжествует зелень и надгробья едва виднеются в зарослях, словно остатки древнего города в джунглях. Или — зимой, когда снега поглощают могилы по самые кресты, точно белые пески — оазис. В крайнем случае осенью, когда вороха красно-желтой листвы засыпают погосты, как горячий пепел — Помпеи. Но только не весной! Бр-р…

Они шли уже вдоль желтой стены нового колумбария: прямоугольные замусоренные, затянутые мертвой паутиной пустоты дожидались кремированных жильцов, словно весенние скворечники — пернатых гостей. Вскоре появились первые ниши, запечатанные мраморными досточками с фамилиями, датами и овальными портретиками усопших. Чем дальше — тем все меньше оставалось пустот и все больше возникало бывших лиц, бесплотных имен, окончательных дат. Впереди они увидели небольшую толпу.