Унесенные ветром - Маргарет Митчелл

Это вызвало великое ликование в банде, державшей Джорджию за горло. Началась настоящая оргия хищений и холодно-циничного, беззастенчивого воровства на высоких постах, которое больно было наблюдать. Все протесты и попытки сопротивляться кончались крахом, так как правительство штата подпирали штыки армии Соединенных Штатов.

Атланта проклинала Баллока, его подлипал и всех республиканцев вообще, равно как и тех, кто был с ними связан. А Ретт был с ними связан. Он действовал с ними заодно – так говорили все вокруг – и участвовал во всех их начинаниях. Теперь же он решительно повернулся и вместо того, чтобы плыть по течению в потоке, который еще недавно нес его вперед, изо всех сил поплыл в противоположном направлении.

Он повел свою кампанию медленно, исподволь, чтобы не вызвать подозрений в Атланте своим превращением за одну ночь из леопарда в лань. Он стал теперь избегать своих подозрительных дружков – никто больше не видел его в обществе офицеров-янки, подлипал и республиканцев. Он стал посещать сборища демократов и демонстративно голосовал за них. Он перестал играть в карты на большие ставки и относительно мало пил. Если он и заходил к Красотке Уотлинг, то вечером и исподтишка, как большинство уважаемых горожан, а не днем, оставив для всеобщего обозрения свою лошадь у коновязи возле ее дома.

И прихожане епископальной церкви чуть не упали со своих скамей, когда он, осторожно ступая и ведя за руку Уэйда, вошел в храм. Немало удивило прихожан и появление Уэйда, ибо они считали мальчика католиком. Во всяком случае, Скарлетт-то ведь была католичкой. Или считалась таковой. Правда, она уже многие годы не бывала в церкви, религиозность слетела с нее, как и многое другое, чему учила ее Эллин. По мнению всех, Скарлетт пренебрегала религиозным воспитанием мальчика, и тем выше в глазах «старой гвардии» поднялся Ретт, когда он решил исправить дело и привел мальчика в церковь – пусть в епископальную вместо католической.

Ретт умел держаться серьезно и бывал обаятелен, если задавался целью не распускать язык и гасить лукавый блеск в черных глазах. Многие годы он не считал нужным это делать, но сейчас надел на себя маску серьезности и обаяния, как стал надевать жилеты более темных тонов. И добиться благорасположения тех, кто был обязан ему жизнью, не составило особого труда. Они бы уже давно проявили к нему дружелюбие, не поведи себя Ретт так, будто оно мало значит для него. А теперь Хью Элсинг, Рене, Симмонсы, Энди Боннелл и другие вдруг обнаружили, что Ретт человек приятный, не любящий выдвигать себя на передний план и смущающийся, когда при нем говорят, сколь многим ему обязаны.

– Пустяки! – возражал он. – Вы бы все на моем месте поступили точно так же.

Он пожертвовал кругленькую сумму в фонд обновления епископальной церкви и сделал весомый – но в меру весомый – дар Ассоциации по благоустройству могил наших доблестных воинов. Он специально отыскал миссис Элсинг, которой и вручил свой дар, смущенно попросив, чтобы она держала его пожертвование в тайне, и прекрасно зная, что тем лишь подстегивает ее желание всем об этом рассказать. Миссис Элсинг очень не хотелось брать у него деньги – «деньги спекулянта», – но Ассоциация так нуждалась в средствах.

– Не понимаю, с чего это вы вдруг решили сделать нам пожертвование, – колко заметила она.

И когда Ретт сообщил ей с приличествующей случаю скромной миной, что его побудила к этому память о бывших товарищах по оружию, больших храбрецах, чем он, но менее удачливых и потому лежащих сейчас в безымянных могилах, аристократическая челюсть миссис Элсинг отвисла. Долли Мерриуэзер говорила ей со слов Скарлетт, что капитан Батлер якобы служил в армии, но она, конечно, этому не поверила. Никто не верил.

– Вы служили в армии? А в какой роте… в каком полку?

Ретт назвал.

– Ах, в артиллерии! Все мои знакомые были либо в кавалерии, либо в пехоте. А, ну тогда понятно… – Она в замешательстве умолкла, ожидая увидеть ехидную усмешку в его глазах. Но он смотрел вниз и играл цепочкой от часов.

– Я бы с превеликой радостью пошел в пехоту, – сказал он, делая вид, будто не понял ее намека. – Но когда узнали, что я учился в Вест-Пойнте – хотя, миссис Элсинг, из-за одной мальчишеской выходки я и не окончил академии, – меня поставили в артиллерию, в настоящую артиллерию, а не к ополченцам. Во время последней кампании нужны были люди, знающие дело. Вам ведь известно, какие огромные мы понесли потери, сколько артиллеристов было убито. Я в артиллерии чувствовал себя одиноко. Ни единого знакомого человека. По-моему, за всю службу я не встретил никого из Атланты.

– М-да! – смущенно протянула миссис Элсинг. Если он служил в армии, значит, она вела себя недостойно. Она ведь не раз резко высказывалась о его трусости и теперь, вспомнив об этих своих высказываниях, почувствовала себя виноватой. – М-да! А почему же вы никогда никому не рассказывали о своей службе в армии? Можно подумать, что вы стесняетесь этого.

– Миссис Элсинг, – внушительно заявил он, – прошу вас поверить мне: я горжусь своей службой Конфедерации, как ничем, что когда-либо совершал или еще совершу. У меня такое чувство… такое чувство…

– Тогда почему же вы все это скрывали?

– Как-то стыдно мне было говорить об этом в свете… в свете некоторых моих тогдашних поступков.

Миссис Элсинг сообщила миссис Мерриуэзер о полученном даре и о разговоре во всех его подробностях.

– И даю слово, Долли, он сказал, что ему стыдно, со слезами на глазах! Да, да, со слезами! Я сама чуть не расплакалась.

– Сущий вздор! – не поверив ни единому ее слову, воскликнула миссис Мерриуэзер. – Не верю я, чтобы слезы появились у него на глазах, как не верю и тому, что он был в армии. И все это я очень быстро выясню. Если он был в том артиллерийском полку, я доберусь до правды, потому что полковник Карлтон, который им командовал, женат на дочери одной из сестер моего деда, и я ему напишу.

Она написала полковнику Карлтону и была совершенно сражена, получив ответ, где весьма недвусмысленно и высоко оценивалась служба Ретта: прирожденный артиллерист, храбрый воин, настоящий джентльмен, который все выносит без жалоб, и к тому же человек скромный, даже отказавшийся от офицерского звания, когда ему его предложили.

– Ну и ну! – произнесла миссис Мерриуэзер, показывая письмо миссис Элсинг. – В себя не могу прийти от удивления! Возможно, мы и в самом деле не правы были, считая, что он не служил в армии. Возможно, нам следовало поверить Скарлетт и Мелани, которые говорили ведь, что он записался в армию в день падения Атланты. Но все равно он подлипала и мерзавец, и я его не люблю!

– А мне вот думается, – сказала неуверенно миссис Элсинг, – мне думается, что не такой уж он и плохой. Не может человек, сражавшийся за Конфедерацию, быть совсем плохим. Это Скарлетт плохая. Знаете, Долли, мне в самом деле кажется, что он… ну, словом, что он стыдится Скарлетт, но, будучи джентльменом, не показывает этого.

– Стыдится?! Ерунда! Оба они из одного куска материи выкроены. Откуда вы взяли такие глупости?

– Это не глупости, – возразила возмущенная миссис Элдсинг. – Вчера, под проливным дождем, он ездил в карете со всеми тремя детьми-заметьте, там была и малютка – вверх и вниз по Персиковой улице и даже меня до дому подвез. И когда я сказала: «Капитан Батлер, вы что, с ума сошли, зачем вы держите детей в сырости! Почему не везете их домой?», он ни слова не ответил, но вид у него был смущенный. Тогда Мамушка вдруг говорит: «В доме-то у нас полным-полно всяких белых подонков, так что деткам лучше быть под дождем, чем дома!»

– А он что сказал?

– А что он мог сказать? Только посмотрел, сдвинув брови, на Мамушку и промолчал. Вы же знаете, вчера днем Скарлетт устраивала большую партию в вист, и все эти вульгарные простолюдинки были там. И ему, я полагаю, не хотелось, чтобы они целовали его малышку.

– Ну и ну! – произнесла миссис Мерриуэзер, заколебавшись, но все еще держась прежних позиций. Однако на следующей неделе капитулировала и она.

Теперь у Ретта появился в банке свой стол. Что он делал за этим столом, никто из растерявшихся чиновников не знал, но ему принадлежал слишком большой пакет акций, чтобы они могли возражать против его присутствия. Через некоторое время они забыли о своих возражениях, ибо он держался спокойно, воспитанно и к тому же кое-что понимал в банковском деле и капиталовложениях. Так или иначе, он целый день проводил за своим столом, и все видели, как он корпит, а он решил показать, что, подобно своим респектабельным согражданам, трудится – и трудится вовсю.

Миссис Мерриуэзер, стремясь расширить свою и так уже процветающую торговлю пирогами, надумала занять две тысячи долларов в банке под залог дома. В займе ей отказали, так как под дом было выдано уже две закладных. Дородная дама вне себя от возмущения выкатывалась из банка, когда Ретт остановил ее, выяснил, в чем дело, и озабоченно сказал: