The Transformation of the World: A Global History of the Nineteenth Century - Jürgen Osterhammel

смыслах этого слова), которая не будет аналогичным образом осуществляться двумя преемниками императора Мэйдзи. С другой стороны, символика империи как ярко выраженного национального института формировалась довольно долго. Внутри страны она должна была преодолевать все социальные и региональные границы, требовать от населения дисциплины и послушания, нести однородную национальную культуру в противовес множеству народных традиций, формировать мировоззрение, в котором каждый мог узнать себя.

Император не был тем, кем был сёгун дома Токугава с 1600 по 1868 год: верховным феодалом, стоящим на вершине пирамиды привилегий и зависимости. Он был императором всего японского народа, инструментом и органом воспитания его в особом виде современности. Внешне тэнно должен был олицетворять эту современную Японию, и ему это удалось с большим успехом. Придворная демонстрация превратилась в смесь старых японских элементов, подлинных или придуманных, с символами и практиками, заимствованными у европейских монархий того времени. Император иногда появлялся в японских одеждах, иногда - в мундире или костюме европейского образца, и его фотографии представляли двойную официальную личность для собственного народа и международной общественности. Его моногамная семейная жизнь резко контрастировала с гаремами его предшественников и других азиатских монархов. Успешные символические стратегии, включающие в себя все - от имперских эмблем до национального гимна, должны были быть сначала разработаны, а затем донесены до широких слоев населения.

Тщательно подготовленные поездки императора Мэйдзи в различные регионы страны - первые поездки японского монарха - служили для того, чтобы приблизить политически оформленную национальную культуру к своим подданным. В эпоху, когда средства массовой информации еще не были способны сформировать национальное сознание, эти непосредственные встречи императора с народом создавали новое ощущение того, что значит быть японцем. Увидеть императора означало принять участие в пробуждении национальной солидарности. В 1880-х годах японская монархия обрела новую передышку: Токио был возведен в ранг имперской метрополии, символического и ритуального ядра нации, чьи зрелища ничуть не уступали западным столицам. Здесь зрелищность монархии шла рука об руку с нормативным дисциплинированием и "цивилизацией" через такие институты, как школа и армия. Это тоже не отличалось от тенденций в монархиях и республиках Запада, но Япония особенно искусно использовала инструментарий правителя, сначала странствующего, а затем прочно обосновавшегося в своей столице. Как только новая политическая система заработала, и вся власть сосредоточилась в Токио, императору больше не нужно было отправляться в путь. В более неоднородной Российской империи, несмотря на опасность покушения (такая участь постигла Александра II в 1881 году от рук революционеров), царю было целесообразно время от времени искать личные контакты с провинциальным дворянством. В случае с Абдулхамидом II подобная напряженность привела к расхождению между самооценкой правителя и тем, как его воспринимали окружающие. Султан хотел казаться современным монархом, государство которого как никогда глубоко укоренилось в повседневной жизни османского населения, но его одержимость личной безопасностью привела к тому, что он реже, чем многие его предшественники, показывался своим народам и никогда не выезжал за границу. Поэтому для компенсации дефицита видимости потребовалась обширная символическая политика. В ней, например, подчеркивалась его религиозная роль как халифа всех верующих.

Наднациональная привлекательность халифа была более удобна для панисламских целей, чем для формирования имперской или даже национальной идентичности. В Японии же монархия стала важнейшим интегрирующим фактором формирующегося национального государства. В Германском рейхе после 1871 г., гораздо более федеративном и менее унитарном, чем Япония эпохи Мэйдзи, кайзер Вильгельм I (1871-88 гг.) был не столь щеголеват, но играл примерно ту же роль, не вдохновляя полурелигиозный культ и не делая "верность императору" высшим политическим критерием. В Великобритании, включая Шотландию (к которой Виктория питала особую любовь), интегративная сила обновленной монархии также была очень сильна. В империи она была менее сильна, хотя сохранение Содружества, адаптируемого во времени и пространстве, и сегодня демонстрирует скрепляющую силу короны. Вторая по величине европейская колониальная империя, управлявшаяся Третьей французской республикой, не оставила после себя столь прочной добровольной связи бывших колоний с материнской страной.

Третий новый тип монархии также выполнял преимущественно интегративную функцию. Империя Наполеона III (1852-70 гг.) была режимом аутсайдера и социального альпиниста, который, хотя и связал себя с мифом о своем дяде, так и не смог заставить людей забыть, что он не является выходцем из одного из великих правящих домов Европы. В отличие от Юань Шикая в более позднем Китае, ему удалось в послереволюционной республике превратиться из выборного президента в императорского династа. Несмотря на свое путчистское прошлое, парвеню снискал уважение среди других европейских правителей, а некоторые монархи Азии даже увидели в нем образец просвещенного самодержавия.Британия сразу же признала его режим, прежде всего по внешнеполитическим соображениям, и Наполеон вскоре обзавелся атрибутами монархии и научился соблюдать правильный этикет. Триумфом для него стал прием Виктории и Альберта в Париже уже в 1855 г. - первая с 1431 г. поездка в столицу Франции монархов Великобритании. Это была не встреча кузенов голубых кровей, а государственный визит в современном стиле. Как и император Мэйдзи, хотя и совсем по-другому, Наполеон III был революционным спекулянтом; он не вступал в союз с революционной элитой (японская модель), а создал собственную базу власти, сначала избравшись президентом республики в декабре 1848 года, затем совершив государственный переворот в 1851 году и создав наследственную империю в течение двенадцати месяцев. Наполеон был человеком, сделавшим себя сам. В отличие от Муцухито шестнадцатью годами позже, он не мог опираться на институциональную преемственность императорской власти.

Историки до сих пор спорят о характере правления Наполеона III, используя такие понятия, как цезаризм или бонапартизм. Но в целом они согласны с такими писателями того времени, как Карл Маркс или прусский журналист Константин Франц, что это был режим современного типа. Если оставить в стороне вопрос о его социальной основе, то эта современность проявляется в трех чертах. Во-первых, президент, а затем император отдавал дань революционной риторике народного суверенитета, опираясь на результаты плебисцита в декабре 1851 года, давшего ему большинство в 90% голосов восьми миллионов французских избирателей. Император считал себя ответственным перед народом и в Конституции 1852 года оставил за собой право в любой момент вновь обратиться к нему за советом. Он мог быть уверен, что его правление будет соответствовать желаниям значительной части населения Франции, особенно в сельской местности. Это была монархия, которая черпала свою легитимность из народного согласия, но при этом больше, чем кто-либо из предшественников, заботилась о том, чтобы развлечь народ с помощью празднеств, церемоний и торжественных мероприятий. Во-вторых, по меркам середины XIX века, было современным, что изначально кровавый и репрессивный режим стремился к