Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Повернулся ключ, и в открытых дверях показались наш командир и Август Матвеич.
Выражение их лиц было если не спокойное, то вполне мирное и даже дружественное.
Полковник пожал на пороге руку поляка и сказал:
— Очень рад, что могу питать к вам те чувства, которые вы сумели внушить мне при таких ужасных обстоятельствах. Прошу верить моей искренности, так же как я верю вашей.
Поляк с достоинством ответил ему поклоном и молча направился в свою комнату, а полковник обратился к нам и сказал:
— Я спешу домой. Прошу вас всех войти к ротмистру и от него узнать — чего мы все должны держаться.
С этим полковник кивнул нам головою и пошел к выходу, а мы все, сколько нас было, наполнили номер ротмистра прежде, чем внизу прогремел блок выходной двери, затворившейся за нашим командиром.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Наш ротмистр был прекрасный человек, но нервяк, вспыльчивый и горячка. Он был находчив и умен, но не отличался уменьем владеть собою и дар красноречия имел чисто военный — он более внушал, чем излагал и рассказывал.
Таков же точно он был и в эту минуту, когда мы его застали срывающим с себя галстук и мечущим на всех сердитые взгляды.
— Что?.. хорошо случилось? — обратился он к батюшке.
Тот отвечал: «да, да, да», и покачал головою.
— То-то и есть — «да, да, да». Добрые занятия довели и до добрых последствий.
Батюшка опять протянул: «да, да, да».
— А ведь это ваше бы дело…
— Что такое?
— Внушить нашему брату совсем другое настроение…
— Да.
— А вы никакого влияния не имеете.
— Говори пустяки.
— Нечего «пустяки». Чего вы теперь явились? — теперь надо дьячка псалтырь читать, и ничего более.
— Да в чем дело-то… что делать-то далее? — стали приступать наши. — Полковник ушел — вы пылите и батьку распекаете… Разве мы, в самом деле, его внушений, что ли, стали бы слушать… А где теперь поляк? Черт знает, были ли у него деньги, — что он один теперь у себя в комнате делает? Говорите, пожалуйста, — что решено? Кто же обидчик, кто злодей?
— Черт злодей, черт! Другого никого нет, — отвечал ротмистр.
— Но сам этот пан…
— Этот пан вне всяких подозрений.
— Кто это вам открыл?
— Мы сами, господа, мы сами: я и ваш полковой командир сами за него ручаемся. Мы не говорим вам, что он честнейший человек, но мы ясно видим, что он говорит правду — что деньги у него были и пропали. Их мог взять только черт… А что они были — это доказывается тем, что командир, желая избежать скандальной огласки, здесь при мне предложил ему сегодня же получить от него сполна все двенадцать тысяч, лишь бы не было дела и разговоров, — и он отказался…
— Отказался…
— Да; и мало того, что отказался, но он сам вызвался никому не жаловаться на пропажу и ни перед кем не упоминать об этом проклятом происшествии. Словом, он вел себя так честно, благородно и деликатно, как только можно пожелать.
— Да, да, да! — протянул батюшка.
— Да; и мы с полковником дали ему слово, что и мы и вы будем питать к нему полную доверенность и станем считать себя все его должниками в течение года, — и если, по истечении года, ничто не разъяснится и деньги не отыщутся, тогда мы платим ему двенадцать тысяч, а он их тогда дал согласие взять…
— Разумеется, мы это принимаем и будем перед ним исправны в нашем долге, — подхватили офицеры.
— Но, господа, — продолжал ротмистр, понизив голос, — он уверен, что мы и не будем платить, — он почему-то утверждает, что эти деньги найдутся. Он говорит об этом так твердо и с такою уверенностию, что если только верно, что вера может переставлять горы, — то его уверенность должна сбыться… Да, да — она должна сбыться, ибо это цена крови… Он передал, просто сказать, он перелил эту веру в нас с полковником, и хотя он просил нас, чтобы мы его обыскали, но и я и полковник от этого отказались… Вам предоставляю сделать, что вам угодно, — он пошел в свой номер и будет ждать вас там без выхода, чтобы вы его обыскали. Можете. Но условие у нас одно: мертвое молчание об этом перед всеми. На это я требую от вас честное слово.
Мы дали честное слово и номер Августа Матвеича обыскивать не пошли, а только зашли к нему наскоро пожать его руку.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
А тем не менее во всех осталось полное тяжелое недоумение и скорбь о человеке, а там над бедным Сашей производилось вскрытие; написан фальшивый по существу акт о том, что он «лишил себя жизни в припадке умопомешательства»; батька отпел панихиду, и дьячок тянет монотонно Псалтырь: «Им же образом желает елень на источники водные, сице желает душа моя ко Богу крепкому, Богу благодеявшему мне».
Томленье духа. Ходишь, ходишь, куришь до бесчувствия и уйдешь и заплачешь. Какая юность, какая свежесть угасла!.. Вот именно «вкусил мало меду и умер».
Все мы, боевые или по крайней мере предназначенные к боям люди, раскисли и размякли. Поляк тоже не хотел уезжать — он хотел проводить с нами Сашу в могилу и видеть его отца, за которым рано утром послали и ждали его в город к вечеру.
Если бы не коридорный Марко, то мы бы забыли время есть и пить, но он бдел над нами и много делал и для покойника. Он его обмывал, одевал и рассказывал, чтó надо купить и где поставить, да и нас уговаривал успокоиться.
— На все воля Господня! — говорил он, — мы все как трава.
И сейчас же опять бежал по другим делам. Другие слуги под каким-то предлогом были арестованы, и в вещах их был сделан обыск. Денщика покойного Саши тоже обыскали и даже допросили: не передал ли ему чего-нибудь перед своею смертью самоубийца.
Солдат, казалось, не сразу понял этот вопрос, но потом отвечал:
— Его благородие никаких денег мне не передавал.
— Ты помнишь, что тебе может быть за утайку?
— Как же-с, помню.
Разумеется, все это спрашивали не мы, а следственные власти, которым нельзя увлекаться щекотливостью.
Денщика отпустили, и он тотчас же ушел и стал чистить запасные Сашины сапоги.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Вечером приехал отец. Он был очень миловидный и совсем еще не старый — не более лет пятидесяти двух или трех. Манера держаться у него была военная, и он был в отставном военном сюртуке, со шпорами, но без усов. Мы его никогда ранее не видали и потому не заметили, как он вошел в комнату сына, а узнали его уже тогда, когда он оттуда вышел.
Он с приезда спросил денщика, и тот повел его и оставался с ним один на один, с глазу на глаз при покойнике около двух-трех минут. И после этого короткого времени отец вышел к нам в зал, имея вид, поразивший нас своим тихим величием.
— Господа! я представляюсь вам, — начал он, кланяясь, — я отец вашего несчастного товарища! Мой сын умер, он убил себя… он осиротил меня и свою мать… но он не мог поступить, господа, иначе… Он умер как честный и благородный молодой человек, и… и… это то, в чем я уверяю вас и… в чем я сам буду искать себе утешения…
С этими словами сразу обаявший нас старик упал на стул к круглому столу и, закрыв лицо руками, звонко заплакал, как ребенок.
Я поспешил подать ему дрожащею рукою стакан воды.
Он принял ее, проглотил два глотка и, ласково сжав мою руку, молвил:
— Благодарю вас всех, господа.
А потом обмахнулся платком и сказал:
— Не то еще… Я что такое? Но жена, жена как узнает!.. Материнское сердце не вынесет.
И он опять утерся платком и поехал «представиться полковнику».
Полковнику он сказал тоже, что Саша «умер как должно честному и благородному молодому человеку» и что «иначе он поступить не мог».
Полковник глядел на него в упор долго, кусая, по своему обычаю, маленький леденец, и потом сказал:
— Вы знаете, что этому предшествовало одно несчастное обстоятельство… Мы с вами ведь в свойстве, и потому я вам могу и должен сказать все. Я ничему не верю, но поведение корнета было-таки странно…
— О, оно было совершенно необходимо, полковник…
— Я верю, но если бы вы могли приподнять перед моими глазами хоть уголок завесы, закрывающей эту тайну…
— Не могу, полковник.
Полковник пожал плечами.
— Что делать, — сказал он, — пусть все так остается.
— Кроме одного, полковник. Деньги княжескому управителю полк платить не будет, потому что их плачу я. Это мое грустное право.
— Не смею спорить.
И отец Саши действительно в тот же самый день с глазу на глаз подал Августу Матвеичу двенадцать тысяч.
Поляк взял пачку и, сказав: «никогда!» — положил ее снова в карман старика, и они сели друг против друга и оба стали плакать.
— Великий боже! великий боже! — восклицал старик, — все это такое честное, такое благородное — и между тем есть же злодей, который здесь что-то сделал.
— И он найдется.
— Да; но сын мой не воскреснет.
- Доброе старое время - Дмитрий Мамин-Сибиряк - Русская классическая проза
- О степени участия народности в развитии русской литературы - Николай Добролюбов - Русская классическая проза
- Святочные рассказы (цикл) - Николай Лесков - Русская классическая проза
- Случай у Спаса в Наливках - Николай Лесков - Русская классическая проза
- Ита Гайне - Семен Юшкевич - Русская классическая проза
- Рассказы для друзей - Юрий Семёнович Яковлев - Русская классическая проза
- Завтра война - Сергей Семенович Монастырский - Русская классическая проза
- Повесть о богоугодном дровоколе - Николай Лесков - Русская классическая проза
- День перевивки - Геннадий Семенович Любин - Русская классическая проза
- Тупейный художник (Рассказ на могиле) - Николай Лесков - Русская классическая проза