Реставрация - Роуз Тремейн

Как можно видеть, на молитву эта просьба не очень похожа, но лучше я ничего придумать не смог — по крайней мере, тогда. Поднявшись с колен, я уже хотел идти и немного попеть с соловьем, который, если меня не обманывало зрение, заметно исхудал и пообтрепался за нашу английскую зиму (еще одно доказательство его индийского происхождения — он увядал вдали от зноя в дельте Ганга), когда в комнату вошел Уилл Гейтс, неся в руках изящный кожаный футляр.

— Это для вас, сэр, — сказал Уилл. — Из Лондона и от короля.

Эта норфолкская манера выражаться всегда умиляла меня в Уилле. Я взял у него футляр и положил на ореховый ломберный стол. Тисненые золотые узоры на коже, медные застежки. Я поднял крышку. Внутри, на бархатной подушечке, лежал набор посеребренных хирургических инструментов. Уилл открыл от изумления рот.

— Что это, сэр? — спросил он.

— К ним было приложено письмо? Или карточка?

— Нет, сэр. Ничего большее не было. Только футляр. А все-таки, что это, сэр Роберт?

— Хирургические инструменты, Уилл, — ответил я. — Они нужны для разрезания и вскрытия. С их помощью можно извлечь камень из мочевого пузыря, пустить кровь, вскрыть гнойник или сшить края открытой раны.

— Спаси нас, Господи! — сказал Уилл.

— Вот именно, — поддержал я. — Вот именно…

Поочередно я брал их в руки — крючок, зонд, канюлю, молоточек и прочие инструменты, последним я вытащил скальпель. Каждый крутил в руках, внимательно рассматривая. Я никогда не видел, чтобы хирургические инструменты выглядели почти как произведения искусства. Думаю, ни Гарвей, ни Фабрициус не держали в руках таких инструментов. Не было никаких сомнений — их прислал король. В сопроводительном письме не было необходимости. Подарок сам за себя говорил. Собираясь положить скальпель на бархатную подушечку, я заметил на серебряной ручке выгравированную дату — декабрь 1664. Повернув скальпель, я увидел на другой стороне надпись из трех слов.

Я поднес инструмент ближе к глазам и прочел на ручке этого самого острого и грозного из лезвий краткое наставление: Меривел, не спи!

Глава девятая

Попечитель

Когда в январе начинали дуть злые ветры, мать всегда упоминала в молитвах наши трубы. В Норфолке такие ветры звали «русскими» — ведь местом их зарождения была Россия, а именно одна заснеженная горная цепь (названия которой, несколько помню, я никогда не знал). Через северные моря они добирались до наших мест и кружили у наших домов много дней и ночей, воя, как стая голодных волков.

Хотя я не так чувствителен к холоду, как, скажем, Пирс (у него может случиться приступ лихорадки от обычного сквозняка), но все же стал замечать болезненную ломоту в костях, от которой одно спасение — залезть в горячую воду и заставить Уилла массировать губкой позвоночник.

Тогда я и задумался, как мужчины и женщины Всея Руси выносят лютый мороз своих зим, старался представить себе народ, о котором ничего не зная. И вот какая мне виделась картина: у всех жителей этой страны румяные и круглые лица, как у хозяина «Веселых Бездельников», все как один, даже женщины, живописно закутаны в меха, но — не в меховые шубы или накидки, а просто в меха, они свободно свисают с плеч, что делает русских похожими на нищих в лохмотьях, но, в отличие от последних, они чувствуют себя в звериных шкурах удобно и радостно.

Теперь, навещая Мег, я уже не рассказывал ей о Стране Map, a затеял новую серию историй, названных мною «Правдивые рассказы Меривела о России», — от них ее доверчивый, неискушенный разум пришел в восторг. Дальше — больше. Мне взбрело в голову, что всем нам в Биднолде будет гораздо лучше, если мы оденемся потеплее, и затребовал большое количество мехов у лондонского меховщика Джекоба Тренча. Я хотел, чтобы Тренч, соединив разные меха, сшил нечто вроде так называемых табард,[42] «надеваемых через голову и свободно падающих с плеч (руки при этом остаются открытыми — ими можно пользоваться по своему усмотрению, туловище же всегда в тепле)».

Будучи старым и дотошным человеком, Тренч, который в свое время шил горностаевые мантии и прочие роскошные одеяния, забросал меня нудными письмами, прося в них точно указать, какие использовать меха и в каком количестве, какого цвета и качества должны быть шелк и атлас, идущие на подкладку, и предлагал мне и всему штату слуг приехать в Лондон на примерку.

Такая отсрочка ужасно разозлила меня, но я не мог вести себя неучтиво с Тренчем, добрым другом моего отца. И тогда я решил упростить ситуацию, попросив Тренча использовать в работе только барсучий мех, а на подкладку брать не атлас и не шелк, а прочную шерстяную ткань, «чтобы такую одежду мог носить даже мой конюх или поваренок». Шитье табард обещало влететь в копеечку, но образ придуманных мною русских был очень ярким, и я убедил себя, что не переживу зиму без таких меховых одежд. Мысль, что мы встретим весну в облике барсуков приводила меня в неописуемый восторг. Больше уже никто не сможет мне сказать: ты должен вести себя тихо, иначе не увидишь барсука в Воксхолском лесу, потому что я сам стану барсуком.

Жизнь, однако, шла своим чередом. В колодце замерзла вода, от сильных морозов потрескалась черепица на крыше. С шумом оборвался кусок трубы и оторвал голову цесарке. «Как медленно, как невыносимо медленно тянется время, — говорила Селия, согревая руки у камина. — Я этого не выдержу».

Дни были похожи один на другой. Я уговорил Селию приходить по утрам в Музыкальный Салон и петь. Время, которое я посвящал игре на гобое, выросло раз в десять. Я вставал на рассвете, в холодном сумраке, доставал инструмент и сражался с гаммами и арпеджио до тех пор, пока незаметно не подкрадывалось солнце, и все же мне совсем не удавалось достойно аккомпанировать Селии: стоило только начать, как она тут же прекращала петь и умоляла меня не тратить силы. Так что дуэт, о котором я неразумно мечтал, не сложился, звучал только голос Селии, она пела об утраченной любви, а я сидел в кресле, смотрел на ее белоснежную шейку и мысленно задавался вопросом, не смогу ли я со временем, благодаря случаю или «переменчивой природе всех вещей», нежно прикоснуться к ней губами.

В полдень я обедал с Селией, но эти трапезы скоро перестали меня радовать из-за постоянного присутствия на них «юбочницы», которая с течением времени становилась все гнуснее и уродливее и с которой Селия практически не расставалась.

В хорошие дни я ездил верхом в парке, и, когда пришпоривал Плясунью, та мчалась своим несравненным галопом. Изабелла, маленькая собачка Селии, — жене нельзя было утруждать себя прогулками со своей любимицей — некоторое время гналась за нами, пытаясь цапнуть лошадь за ноги, но потом отставала, поворачивала назад и торопилась вернуться к хозяйке, которая с мечтательным видом сидела в своей комнате у камина, читала драйдена[43] или вышивала один и тот же узор.

Сомнений не было — Селия изнывала в тоске. Со мной она держалась вежливо, так как верила, что король сделал меня ее попечителем. От моих отчетов зависело, сможет ли она когда-нибудь вернуться в Лондон, — так, во всяком случае, она считала. Но я знал, кем был для нее на самом деле, — наказанием, которое необходимо стерпеть. Я раздражал ее не меньше, чем моя игра на гобое, нескладная и неблагозвучная. Теперь я понимал, как смешны мои надежды на то, что Селия когда-нибудь сможет полюбить или хотя бы уважать меня. Я уже собирался отказаться от своего хитрого плана и не удерживать ее в Биднолде дольше отмеренного королем срока, но тут приключилась странная история.

Тот вечер я провел в студии, пытаясь изобразить углем русских, продолжавших жить в моем пылком воображении. Наконец, к полночи, я перестал терзать бумагу, разделся и, надев самую теплую ночную рубашку и ночной колпак, улегся в кровать под бирюзовым балдахином и моментально уснул крепким сном.

Проснулся я, не понимая толком, что происходит. Меня трясли за плечо, чей-то голос призывал проснуться. Открыв глаза, я увидел Селию, склонившуюся надо мной в теплой накидке. В руках она держала горящую свечу, длинные волосы занавесом падали на ее лицо.

— Меривел, — взволнованно прошептала она, — иди вниз. Твоя птичка умирает.

— Мой соловей?

— Да. Ведь ты врач. Если ей не помочь, она погибнет.

Я не знал, сколько сейчас времени — забыл завести часы (будь я королем с его множеством часов, было бы из чего выбрать?), но понимал, что стоят глубокая ночь, и такая холодная, что при свете свечи виден пар от моего дыхания.

Оповестив меня о происходящем, Селия выскользнула из комнаты, захватив с собой свечу. Я остался лежать в полной темноте. Все то время, что я пытался зажечь светильник, искал парик и чулки и наконец сорвал с постели одеяло, чтобы завернуться в него, я непрерывно думал, зачем понадобилось Селин в такое неподходящее время навещать соловья. — ей. которая каждый вечер не позже девяти часов удаляется в свою комнату вместе со своим хвостом» — «юбочницей». Меня это волновало больше, чем судьба бедной птички, пока я не вошел в Комнату Уединения и не увидел несчастное создание.