Оливер Кромвель. Его жизнь и политическая деятельность - Евгений Соловьев

Кромвель, однако, совсем не хотел, чтобы благочестивое собрание прямо и непосредственно вмешивалось в управление государством. Последнее он оставлял себе. Он не хотел также, чтобы шли разговоры об установлении конституции. Их он считал преждевременными. “Придет пора, – закончил он, – и свободно избранный парламент сменит вас, но я и сам не знаю, когда народ сделается достойным свободных выборов”.

Намерения Кромвеля были просты и ясны. Собрание было нужно ему преимущественно для декорума. Ни одного самостоятельного шага, хоть сколько-нибудь расходящегося с его собственными планами, он бы не разрешил ему. Благочестивое собрание оказалось очень неуживчивым и, мало того, самым причудливым и непрактичным из всех, которые где-либо существовали на свете. В набожности депутатов сомневаться было нельзя: они молились столько же, сколько рассуждали, даже более того; иногда все заседание проходило в молитвах. Но это мало подвигало дела вперед. В несколько месяцев собрание успело восстановить против себя все консервативные элементы общества. Тон его речам задавали такие фанатики и утописты, как Гаррисон и Фок – люди пятой монархии. Они серьезно объявили, что настало время для царства святых и что они призваны управлять этими святыми. Что значило это царство? Торжество любви и мира среди людей, спокойная жизнь без борьбы и злобы, проводимая в ликованиях по поводу пришествия Мессии. Чудный призрак государства как христианской общины носился перед разгоряченным воображением сектантов. Но это был призрак. Люди практики и реального факта не хотели гоняться за ним. Они говорили: “Низвержение духовенства, попрание законов и собственности – вот главное желание нашего парламента; законы и права англичан, за которые этот народ так долго проливал кровь, они хотят заменить кодексом, составленным по книгам Моисея, годным для евреев... Они – враги всякого умственного труда, всякого знания”.

12 декабря участь парламента была решена. По предложению одного полковника, меньшинство постановило передать власть в руки лорда-генерала и отправилось к нему торжественной депутацией. Но Гаррисон и двадцать семь его сторонников не прекратили заседания и приступили к молитвам. Вдруг вошли два офицера и предложили им удалиться. “Мы не уйдем, пока нас не принудят к тому силою”. “Что же вы тут делаете?” – спросил Уайт. “Мы ищем Господа”, – отвечал Гаррисон. “В таком случае, – возразили ему, – ищите Его где-нибудь в другом месте, потому что вот уже двенадцать лет, как мне известно, он не бывает здесь...”

Зал был очищен солдатами, и так окончил свое существование самый странный из парламентов Англии, не передав потомству даже своих иллюзий, а лишь презрительное свое прозвище “баребонского” – парламента “голой кости”.

Только что описанная деятельность благочестивого учреждения оказалась как нельзя более выгодной для Кромвеля. Консервативные элементы общества, испуганные уверениями “святых”, что в наступающем царстве Христа нет места ни для властей, ни для собственности, сплотились возле него, видя в нем единственного человека, способного поддержать порядок. Армия тоже поняла, что никогда никакой парламент не будет на ее стороне, так как даже баребонский, ею самой созванный, делал “многие тайные намеки на необходимость ее роспуска”. Нация по-прежнему оставалась равнодушной и не наводила даже справок о “форме правления”. Беспокойный Джон Лильборн сидел в это время под крепкими замками в Ньюгете, изредка прогуливаясь по двору в сопровождении “собаки-тюремщика”.

Глава IV. Протекторат

Кромвель становится протектором. – Отношение к роялистам и сектантам. – Заговор. – Парламенты Кромвеля. – Его деспотизм. – Перемена в характере. – “Счастливейший день в жизни”

16 декабря 1653 года разыгралась поэтому сцена, которую давно можно было предвидеть. В этот день, ровно в час пополудни, пышный кортеж двинулся из Уайтхолла в Вестминстер между двумя линиями солдат. Лорды-комиссары государственной печати, лорд-мэр и ольдермены лондонского Сити, все в красных мантиях и церемониальных каретах, были во главе поезда; за ними – Кромвель, в костюме из черного бархата, в ботфортах, в шляпе с широкой золотой тесьмой. Прибыв в Вестминстерхолл, кортеж вошел в залу канцлерского суда, на одном конце которой было поставлено кресло правителя. Когда Кромвель стал перед этим креслом и все присутствовавшие разместились вокруг него, генерал Ламберт объявил, что парламент распущен по добровольному согласию его членов, и просил лорда-генерала от имени армии и трех наций, в силу необходимости, вытекающей из самого положения дел, принять протекторат над республикой Английской, Шотландской и Ирландской. После минутной скромной нерешительности Кромвель дал свое согласие. Тогда один из секретарей совета, Джессон, прочел конституционный акт, где в сорока двух пунктах был изложен смысл протекторского правления. Кромвель произнес и подписал клятву “принять на себя управление и протекцию над соединенными нациями, сообразно правилам, изложенным в прочитанном акте”.

Вынужденного во всем этом ровно ничего не было. Возможным представлялся выбор из трех комбинаций: или провозглашение королем Карла II, или диктатура парламента, или же, наконец, протекторат Кромвеля. Должно было победить то, на чьей стороне в данную минуту был maximum силы. Она вся сосредоточилась в руках армии и ее вождя. Это понимал каждый, и кто был способен покориться – покорился, громадное большинство совершенно добровольно.

Но сектанты, анабаптисты, милленарии не отреклись от дорогой им иллюзии даже в эту минуту. На другой день после провозглашения протектора толпа многолюднее, чем когда-либо, собралась вокруг кафедры своего озлобленного проповедника Фика. Фик свирепствовал выше всякой меры. “Пойдите, скажите вашему протектору, – кричал он, – что он обманул народ Господа, что он – лжец и клятвопреступник; недолго царствовать ему; с ним случится худшее, чем с последним протектором Англии, горбатым тираном Ричардом. Скажите ему, что вы от меня это слышали”. Фика потребовали в совет и арестовали. Когда спросили Гаррисона, самого известного из анабаптистов, признает ли он протекторское правление, он гордо ответил: “Нет”. Отставленный от службы, Гаррисон получил приказание отправиться домой в графство Стаффорд и там держать себя посмирнее.

Надо заметить, что с сектантами Кромвель всегда очень церемонился. Он удовольствовался тем, что отрешил их от должностей. Когда же протектор имел дело с людьми, принадлежавшими к этой партии и пользовавшимися влиянием, но не занимавшими никаких официальных мест, – известными проповедниками или народными говорунами, то он приглашал их к себе, соблюдал прежнюю фамильярность, сам притворял дверь после того, как они входили к нему в комнату, просил их садиться и покрывать голову; уверял, что презирает этикет и пышность, которые в иных случаях поневоле должен соблюдать, и затем откровенничал с ними как со своими старыми и истинными друзьями. Он говорил им, что стократ променял бы протекторский сан на пастушеский, но видит, что прежде всего не должно дать дойти нации до последней степени беспорядка и стать добычей общего врага; поэтому-то он и решился (по его собственному выражению) идти некоторое время между живыми и мертвыми, будучи, однако, всегда готов сложить с себя лежащее на нем тяжелое бремя с великой радостью. Потом он молился вместе с ними, трогая их до глубины сердец своею искренностью. Самые подозрительные бывали потрясены в своем неверии, самые озлобленные примирялись, и если Кромвелю не удалось подавить совершенно всякое неприязненное брожение в рядах партии, то по крайней мере он не давал ему распространяться, ни вспыхивать и большую часть этих набожных энтузиастов удерживал на своей стороне или заставлял при всем их недовольстве и нерасположении оставаться в нерешимости и бездействии.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});