Роковой бриллиант дома Романовых - Джон Рэтклиф

— Все потеряно! — беззвучно говорит кто-то. — Потеряно, — дрожью отдается в душе диктатора. Но он остается спокоен.

— Но позвольте, полковник, что я должен был делать? Мы же не были царскими слугами, мы доверяли народу!

— Вы не имели никакого права доверять народу. Когда министр юстиции Переверзев приказал вернуть дачу Дурново и особняк Кшесинской их владельцам, почему же вы не выселили ленинских молодцов оттуда? Почему вы терпели насильников, несмотря на судебный приговор? Вы виноваты во всем, председатель Совета министров! И кровь наша на вас!

— Почему вы не велели повесить изменника Поливанова? — крикнул другой голос, принадлежавший старику-генералу. — Военный министр Поливанов! Боже мой — составляет «Права солдата!» Сам вносит мятеж в войска! А приказ № 1? Семенов и Чхеидзе проложили дорогу большевикам!

— О, Господи! — кричит Керенский, — потому что кажется, что выстрелы начинают разрушать дворец. — О, Господи! Разве я был всемогущим? Я хотел дать России внутренний мир, а не кровавую диктатуру!

Но его больше никто не слушает. Начинается паника, все бегут в беспорядке. Те, которые еще только что с надеждой и упреками окружали его, разбегаются во все стороны. Одни кричат, что большевики уже штурмуют Зимний дворец, другие тащат драгоценности, а третьи, с шашками наголо и винтовками наизготовку, спешат вниз по лестнице оказать последнее сопротивление у входа.

В самом деле, юнкера после ожесточенного боя начинают отступать. Их начальники приходят и требуют подкреплений. Другие проклинают ощущающийся недостаток в патронах. Проклинают и Керенского. В то время, как послы юнкеров напрасно тратят время на требования помощи, остатки их, шаг за шагом, с боем отдавая каждую пядь большевикам, отступают за гранит ограды дворца.

Суматоха во дворце достигает наивысшей точки.

Керенский, на которого больше никто не обращает внимания, потеряв голос, бежит в свою комнату. Он видит красные флаги. Он видит людей с красными повязками, спешащих по двору. Но это не большевики. Это офицеры, которые еще недавно служили царю и сейчас же после его отречения надели красные банты; они их носят даже теперь, в борьбе с красными батальонами.

Керенский, едва сознавая, что он делает, срывает с себя френч и бросается в соседнюю комнату. Он открывает другую дверь. Там лежит женское платье: пальто, шапочки и шляпы секретарш. Ему приходит в голову спасительная мысль; он забывает о своем прошлом, и паника овладевает им.

Он переодевается женщиной.

Он выбегает. Никто не обращает на него внимания.

Достаточно много женщин мечется сегодня без толку!

Незамеченный, он покидает дворец и скрывается за город.

Керенский исчезает.

А кто расплачивается кровью за его бегство? Кто борется до последнего издыхания за представителя буржуазного правительства?

О, вы храбрые, нечеловечески храбрые русские девушки! Глядите! Ряды мальчиков поредели! Последние офицеры пали! Большевики надвигаются со всех сторон, угрожают подступам к дворцу! Но там! на каменных лестницах! Позади колонн! В туман и снежную бурю! Позади мешков с песком! Позади баррикад! В зимнюю ночь и стужу!

Там девушки батальона смерти!

— Мы не уйдем! Мы будем бороться! — кричит командирша. Даже обезумевшие от борьбы и крови нападающие с изумлением и не без страха наблюдают за мелькающими амазонками. Командирша рядом со знаменосицей стреляет с колена. И рядом с нею, под ней, за ней, — о! девушки Петрограда! Три раза большевики шли на приступ и три раза им пришлось отступить перед метким огнем женщин. Тут появился Борис Яковлев. Он вне себя от бешенства. Ему предстоит лишиться славы первому вступить в укрепленный замок тирании! Он стоит в передней линии.

Большевик Советский, четыре недели тому назад покинувший свою войсковую часть на германском фронте, медленно и внимательно целится в командиршу женского батальона, которая при свете факелов моментами ясно видна в своем белом платье. Яковлев вышибает у Советского винтовку из рук.

Советский ругается:

— Товарищ! Ведь я так чудно взял ее на мушку! Ты с ума сошел?

— Тебя очень прельщает подстреливать женщин?! — отвечает Яковлев, глядя на ухмыляющееся лицо Советского. Сквозь полураскрытые губы он видит его гнилые зубы.

— Да, — отвечает Советский, — юнкерских баб… Буржуазных баб… Да… баб.

Брови Бориса Яковлева нахмурились и сдвинулись над переносицей.

— Прекратить огонь! — неожиданно кричит он. Он видит белое платье. Он видит лилейно-белое платье невинности и любви посреди смерти и разрушения. Ужас охватывает его. Словно удар молота, его мозг прорезывает ужасная мысль: если только не случится чуда, Александра не уйдет живой отсюда. Но мысль о том, что она может умереть, приводит его в дрожь. Он никогда не переставал любить ее. Каждое дело, каждую жертву он совершал и приносил во имя ее. Быть может, потому, что без любви неоткуда зародиться силе. А теперь стоит он в то время, как залпы недовольно прекращаются и медленно наступает мертвая тишина, и смотрит на ту сторону площади, и слушает, нельзя ли разобрать что-нибудь в гуле голосов там, напротив. Женщины последовали его примеру. Огонь прекратился.

Он подзывает к себе своего старого друга Калинского. Тот был прапорщиком на фронте.

— Лева, тебе не противно от мысли, что приходится сражаться с женщинами?

— Они сами хотят этого, Борис. Милосердие сейчас неуместно.

— У тебя есть сестра, Лева?

— Да, в Сибири.

Борис кусает губы.

— Всегда одно и то же! И все-таки, Лева, я прошу тебя послушаться меня. Ступай туда, к женщинам! Предложи им свободное отступление, при условии, что они немедленно положат оружие.

— Хорошо, товарищ!

Лев Калинский знает историю Бориса Яковлева. Знает и об Александре. Но в этот момент он считает человечность предательством своему делу. Все равно. По приказанию Яковлева наскоро импровизируют белый флаг. С развевающимся белым флагом в высоко поднятой руке Калинский проходит через площадь. Становится совершенно темно. Там, напротив, над Зимним дворцом, ночь лежит, жуткая и таинственная. Свет факелов борется с темнотой.

Калинский достигает решетки.

— Стой! Кто там? — раздается звонкий девичий голос.

— По поручению революционного комитета! — говорит Калинский, стараясь подавить глубокое волнение в то время, как бледное невыспавшееся лицо с большими выразительными глазами смотрит на него.

— Ведите меня к командирше!

Еще две женщины окружают парламентера. Его ведут сквозь линию заграждений. Там наспех вырыт окоп. При свете факелов в нем видны женщины. Калинского охватывает чувство тошноты. «Так вот кто они, наши последние храбрые противники». Его ведут во второй двор. Приходится перелезать через баррикады, мешки с землей скользят под ногами.