Благословенный (СИ) - Коллингвуд Виктор

— Ну а самому-то пошто ея жрать? Хлебное вино — не шутка, вон, на облучке теперь еле сидишь!

— Да я же ничего! Я мерку-то свою ведаю, лишнего — ни-ни! Тимофеич, ты ж меня знаешь!

— То-то что знаю тебя, ирода. Докладывай, как дело прошло!

— Всё в тютельку! Слушали, раззявив рты!

— Опять, что ли, всякую ересь плёл, про меня, про императрицу? Вот потащат тебя в съезжую, я от тебя сразу же отрекусь. Как есть говорю, не обижайся потом!

— Да ладно, все же хорошо выходит! Семена-то покупают?

— Вполне. Ещё два воза надо в Богородском забрать!

— Андрей Тимофеич, а давай туда Стёпку отрядим!

— А сам чего? Загордился?

— Дак, Андрей Тимофеевич, я же тебе тут нужон! Мы же с тобою, как ты это говорил — «добрый городничий и злой городничий»! В паре работаем! И иначе никак!

Болотов усмехнулся, кутаясь в шерстяную полость от вечернего холода.

— Вот люблю я тебя, чертяка! Ладно, слушай сюда. До морозов надобно нам объехать еще три уезда. В каждом по одной подводе картофельных семян, почитай, расходится. Значится, давай по возу отправим прямо туда, чтобы не ждать. Только укройте хорошо соломою, а поверх её — рогожей, чтобы ночным заморозком клубни не побило. Понял меня?

— А как же! Так что, Стёпка за картоплею поедет?

Болотов выразительно посмотрел на Кузьму, и кучер присмирел.

— Я же говорю — три воза. И ты, и Стёпка, и Тимошка впридачу. Исполнять! И, знаешь, ещё что…. Стёпка-то, так, квёлый, а Тимофей — тот поумнее будет. Ты, пожалуй, его научи всему, что сам знаешь, ну, как народ убалтывать. Да и будете вместе работать!.

— Ох, затейник вы, барин! — одобрительно заметил Кузьма. — То одно, то другое придумаете. Не соскучишься с вами!

— Скоро, чую я, друг ты мой, Кузьма Никитич, будет у всех у нас большой барин, с которым нам скучать отнюдь не придётся, — задумчиво проронил Болотов. — Вот, помяни моё слово!

Глава 11

Между тем, в Москве должны были состояться торжества в честь 25-летия вступления императрицы на престол. Начались они с приема в помещении Московского Благородного собрания. Высокое, в четыре этажа здание с прекрасным, украшенным колоннадою, только что отремонтированным фасадом, было совсем недавно перестроено архитектором Казаковым для нужд и на средства московского дворянства. С утра императрица, с высокой, украшенный жемчугами причёской, в серебряном платье, в карете с нами отправилась в Москву, в Благородное собрание. У входа в здание нас встречали предводитель московского дворянства Михаил Михайлович Измайлов и все самые видные аристократы — Нарышкины, Лопухины, Шереметьевы, и прочая, и прочая. Следуя за императрицею, мы вошли в просторный и очень высокий зал, со всех сторон окруженный прекрасною колоннадой. Пускали в собрание по билетам самое лучшее общество. На хорах, с одной стороны, был оркестр, с другой толпился народ, допущенный только полюбоваться на бал, но не участвовать в нём.

Глядя на это всё, я мог только дивиться тому патриархальному простодушию нравов и презрению всяких мер безопасности, что приняты в этом обществе. В прошлой жизни пришлось мне работать с человеком, рассказывавшим мне, как к ним приехал однажды не президент даже, а всего лишь федеральный министр. Так вот, всё их здание перед этим оцепили и обыскали, и всех работавших там выгнали и с того этажа, где министр должен был появиться, и с этажа выше, и с этажа ниже. А тут, в общем-то, императрица, обладающая огромной, почти безграничной властью на гигантской территории, совершенно свободно может быть подстрелена с хоров из пистолета или карабина. Да, до выстрелов Каракозова ещё очень далеко!

Между тем, сначала перед нами было разыграно целое представление. Появлялись актёры, изображавшие четыре гения, представлявших четыре стороны света, — Один в мехах, — это было Гений Севера, другой в персидском халате — Гений Востока, Гений Запада в камзоле, и каждый говорил о том, чем он славен в Российской империи. Завершал представление «полуденный гений», в древнегреческом одеянии, символизирующий появление «царства, млеко и мед точащего», то есть Тавриды.

Затем пригласили нас перейти в другой зал, где уже горели тысячи свечей; тут начался бал, самый торжественный и блестящий. Дамы и девицы все были в платьях или золотых и серебряных, или шитых золотом, серебром, и на всех премножество драгоценных камней; господа дворяне тоже не отстают — в шитых кафтанах с кружевами, золотыми галунами, пряжки и застёжки с каменьями.

Начался бал, как тут принято, с полонеза; этот несложный танец, одновременно очень торжественный и при этом непринуждённый, можно танцевать в любом почти возрасте, можно уходить в другие комнаты, в сад, разговаривать с партнёршей, чем все непременно пользовались. Гости переходили из зала в зал и обратно, исполняя одну за другой фигуры полонеза ­ — променад, колонна, поперечина, траверсе, фонтан, веер… Мы с Курносовым тоже должны были танцевать, но я отговорился, так как совершенно не знал порядка и движений этих танцев. Костя, глядя на меня, не стал танцевать тоже. Чтобы лучше видеть, я забрался на хоры, и внимательно, стараясь всё запомнить, смотрел, как проходят танцы. За полонезом последовал менуэт, когда танцующие двигались мелкими размеренными па, стараясь придать своим фигурам изящные позы, причем дамы, грациозно опустив руки, слегка приподымали платье; затем был котильон, контрданс, и кадриль последнюю танцевали уже лишь самые молодые и энергичные гости.

Между тем в зале становилось душно и жарко от многочисленных свечей, догоравших в своих канделябрах и люстрах. После менуэта мы вернулись в первый зал, где Императрица уселась за карточный стол, и до конца вечера играла в вист, а общество танцевало котильон, контрданс и кадриль.

Бал был окончен ближе к полуночи, и мы поехали уже к новому месту стоянки — в Кремлёвский дворец.

Сюда мы приехали уже за полночь. Бедный Курносов заснул в карете, я тоже страшно хотел уже спать.

Путь от Собрания до Кремля занял немного времени, и мы, наконец-то, оказались возле Кремля. Большого Кремлевского дворца ещё не было, на месте его стоял старый, довольно уже ветхий дворец известный как Большой, или Зимний Кремлевский дворец, построенный неутомимым Растрелли.

Здесь нам предстояло прожить несколько дней. Екатерина каждый день уезжала на какие-то новые праздники, куртаги и маскарады; мы же с Курносовым оставались в Кремле, и, к ужасу «кавалеров», целыми днями лазили по кремлёвским стенам и башням.

Ужаснуться, и вправду, было чему: стены и крыши заросли берёзками и кустами, а скверный, плохо обожженный кирпич сыпался от малейшего прикосновения. Все стены, как оспою, были испещрены ямками полностью выкрошившихся кирпичей, и эти тёмно-бордовые дыры сильно выделялись на белом фоне. Везде на стенах, в стрельницах и под крышами было множество птичьих гнёзд. Курносов со всем семилетним пылом бросился их разорять; он попросил Сакена показать ему, чем вороньи гнёзда отличаются от голубиных и воробьиных, и разрушал только первые, мотивируя, что вороны, мол, «все разбойники».

Я шарахался вместе с ним; конечно не ради птичьих гнёзд, а больше, чтобы помочь Карлу Ивановичу приглядеть за неугомонным братцем, и, конечно, полюбоваться панорамой Москвы. Какое-то необъяснимое очарование почувствовал я в бывшей столице: в её разбросанном, несовершенном, местами архаичном облике, так резко контрастировавшем с застёгнутым на все пуговицы Санкт-Петербургом, мне виделось нечто чисто русское и живое.

На седьмой день торжеств нас ждали в поместье графа Шереметьева, называемом «Кусково» и известным своим крепостным театром. Поэтому, 30 июня 1787 года в три часа пополудни императрица отправилась в Кусково со всем двором и блестящею свитою.