Рассказы о Маплах - Джон Апдайк

Одиннадцать вечера. Маплы ходили ужинать в ресторан; Бин ночует у подруги. Их спальня в арендуемом доме вся в белых тонах, полна жизни; белы даже столики и кресла, а потолок такой низкий, что тени, кажется, лежат у них на головах.

Джоан, стоя в ногах кровати, сбрасывает туфли. Она смотрит вниз, отчего ее лицо кажется укороченным и как будто надутым; она расстегивает на юбке пояс и молнию, демонстрируя комбинацию в виде белой буквы «V». Упавшую юбку она подбирает ногой и прячет в ящик. Потом поднимается кофточка, лишая ее головы, собирая в облако волосы. Снова появляется лицо, теперь озабоченное. Поворот головы, освещенный профиль. Фары машины на дороге ласково скользят по дому, потом теряют к нему интерес. Далее — неожиданный ход: в стремительном танцевальном па Джоан спускает свои трусики, после чего, перекрестив руки, поднимает комбинацию. Нейлон комкается на талии; она застывает в позе рабыни Микеланджело, Мадонны Мунка, девушки с кувшином Энгра, стоит к зрителю лицом, непричесанная. Комбинация разглаживается, змеиная кожа стягивается, процесс продолжается. С небольшим усилием она расстегивает на спине бюстгальтер и бросает его в корзину в коридоре. Величавое покачивание наполовину загоревших грудей. Шагая к кровати, она говорит голосом, которым обычно выражает недовольство:

— У тебя нет занятия лучше, чем на меня глазеть?

Ричард лежит на кровати полуодетый, любуется в одиночестве стриптизом и вот-вот зааплодирует.

— Нет, — честно отвечает он.

Он вскакивает и завершает раздевание; по потолку мечется его тень. Они стоят рядышком, как на пляже, после того как с ней не стали разговаривать юные нудисты, девушка и два парня; тяжелый член одного из парней висел совсем близко от ее руки. «Пялились на меня, как на дуру…» Муж не проявил тогда сочувствия к жене. Они переносятся на пляж, вспоминают то, что было там. Он снова чувствует, как колотится ее сердце в упаковке обильной плоти. Она смотрит на него голубыми, словно утреннее море, глазами и говорит с улыбкой:

— Нет.

Любезно, но твердо. Для Ричарда это — посягательство на святое. Оголенный отказ — новость для обоих.

Врозь

День выдался замечательный. Отличный день. Весь июнь погода насмехалась над бедой Маплов, поливая их солнечным светом, стыдя зелеными водопадами, под которыми они вели свои беседы, горестно шептались, чувствуя, что превратились в единственное пятно на безупречном лике природы. Обычно к этому времени года они успевали немного загореть; но в этот раз они встречали самолет дочери, возвращавшейся после года, проведенного в Англии, почти такими же бледными, как она, хотя Джудит была слишком ослеплена солнцем родины, чтобы это заметить. Они не стали портить ей возвращение и пока что утаили от нее свою новость. Подождать несколько дней, пока она отойдет от разницы во времени, — такое решение было достигнуто на серых переговорах за кофе, коктейлями, куантро, выстраивавших стратегию их разъединения, пока за закрытыми окнами шел незаметно для них ежегодный цикл обновления. Ричард хотел уйти в Пасху, но Джоан настояла, чтобы они дождались, пока соберутся все четверо детей, пока будут сданы все экзамены, пройдут все церемонии, когда утешением им могла стать побрякушка лета. Он изнывал от любви и страха, чинил противомоскитные экраны и газонокосилки, латал покрытие на их новом теннисном корте.

Корт за первую зиму превратился в изрытую глиняную площадку, лишившись покрытия. Уже много лет назад Маплы стали замечать, что разводам их друзей часто предшествуют крупные усовершенствования в доме, как будто любовь предпринимает последние усилия и терпит неудачу; у них самих последний кризис разразился среди гипсовой пыли и обнаженных труб, сопровождавших ремонт кухни. Но прошлым летом, когда желтые, как канарейки, бульдозеры срыли и превратили поросший травой бугорок, утыканный ромашками, в грязную проплешину, а потом бригада молодых людей с собранными сзади в косички волосами разгребла и утоптала глину, сотворив из проплешины равнину, произошедшее показалось им не зловещим, а бесстыдно праздничным; их брак так разгулялся, что норовил расколоть землю. Весной, просыпаясь на рассвете с ощущением, что их кровать опасно кренится, Ричард брел на голую теннисную площадку (столбики, сетка и все прочее до сих пор лежали в сарае), вид которой — картина сознательного опустошения — отвечал его настроению: все эти дыры и трещины в глине (в оттепель на корте от души порылись собаки, от весенних ручьев остались канавы) казались ему естественным следствием нескончаемого процесса увядания. Но в наглухо задраенной душе теплилась надежда, что роковой день никогда не наступит.

И вот этот день настал. Дождавшись пятницы, они вызвали Джудит; все четверо детей, которых вот-вот могли снова разметать дела, лагеря и поездки, были в сборе. Джоан считала, что лучше уведомить их по одному, Ричард стоял за оглашение приговора за общим столом. «Такое объявление — акт трусости, — возразила Джоан. — Они начнут ссориться, примутся друг за друга, вместо того чтобы сосредоточиться. Каждый из них — личность, знаешь ли, а не доска в заборе, не выпускающего тебя на свободу».

«Ладно, согласен». Джоан выдвинула четкий план. В тот вечер они устраивали запоздалый торжественный ужин с омарами и шампанским в честь возвращения Джудит. После пира родители, девятнадцать лет назад возившие дочь в коляске по Пятой авеню и Вашингтон-сквер, вели ее на прогулку, к мостику через соленый ручей, и там все выкладывали под обещание держать язык за зубами. Затем наступала очередь Ричарда-младшего, сразу после работы отправлявшегося на рок-концерт в Бостон. Это должно было произойти либо после его возвращения на поезде, либо ранним субботним утром, пока он не уедет на работу: в свои семнадцать лет парень подрабатывал уборкой поля для гольфа. Последними, в более позднее утреннее время, узнать новость должны были младшие, Маргарет и Джон.

— Последний выстрел, — прокомментировал Ричард.

— У тебя есть предложение лучше? Остаток субботы ты сможешь отвечать на вопросы, собирать веши и торжественно удаляться в сторону заката.

— Нет, — сказал он в том смысле, что лучшего плана у него не имеется и он согласен на ее предложение, хотя ему виделось в нем скрытое стремление все контролировать, как в бесконечных списках домашних дел и платежей, которые вечно составляла Джоан, или в ее чрезмерно подробных лекционных конспектах, испугавших его при их знакомстве. План Джоан превращал для него один барьер в четыре — четыре острые, как бритва, стенки, да еще с глубокой канавой позади каждой.

Всю весну он провел в мире внешнего содержания, противоречившего видимости, среди барьеров и перегородок. Они с Джоан были хлипкой изгородью, отделявшей детей от правды. Перегородкой становилось каждое мгновение, по одну сторону которого находилось прошлое, по другую будущее, причем в будущем содержалось и это невероятное «сейчас». За четырьмя наточенными стенками его ждала неясная новая жизнь. В голове у него хранилась тайна, белое лицо, одновременно испуганное и ласковое, чужое и знакомое, которое ему хотелось заслонить от слез, это лицо он ощущал вокруг себя, надежное, как солнечный свет. От испуга у него появилась мания — готовить дом к своему уходу: заменять сетки и шнуры на окнах, петли и задвижки на дверях — совсем как Гудини, все прочно завинчивавший, прежде чем совершить побег.

Замок. Ему оставалось заменить замок на одной из дверей веранды. Задача оказалась, как всегда, сложнее, чем он представлял. Старый замок заржавел и заедал, но из-за злокозненности изготовителей с заменой этого старья возникли трудности. Ричард побывал в трех магазинах скобяных изделий и нигде не нашел ничего хотя бы приблизительно подходившего к той дыре, которая зияла в двери после извлечения (предательски легкого) старого замка. Предстояло проделать новую дыру, но сверла у Ричарда оказались мелковаты, а пилы, наоборот, великоваты; прежнюю дыру требовалось заткнуть деревяшкой, но стамеска, к которой он сначала прибег, была туповата, пила широковата, пальцы от недосыпа едва шевелились. Солнце безжалостно освещало окружающую заброшенность. Кусты уже пора было подстригать, на стороне дома, которую обычно трепал ветер, облупилась краска, что грозило после его отъезда протечками. А дальше — насекомые, гниение, гибель. Его семья, семья, которую он вот-вот потеряет, укоризненно взирала на него (так ему представлялось, хотя он старался об этом не задумываться), пока он возился с гайками, шайбами, какими-то щепками, слепыми инструкциями и действующими на нервы железяками.

Джудит восседала на веранде, как вернувшаяся из изгнания принцесса. Она потчевала родителей рассказами о нехватках бензина, поисках бомб в метро, громких стонах вожделения, которыми ее провожали рабочие-пакистанцы, когда она торопилась в школу танцев. Джоан то выходила из дома, то возвращалась, она держалась спокойнее, чем следовало бы, и хвалила его за возню с замком, словно это была не последняя их общая домашняя проблема, а просто очередная в долгом списке. Младший сын Джон, внезапно ставший в пятнадцать лет красавчиком, снизошел и несколько минут держал расшатанную дверь, пока отец неуклюже орудовал молотком и стамеской. Каждый удар звучал в ушах Ричарда, как рыдание. Младшая дочь, ночевавшая накануне в гостях, спала на веранде в гамаке, несмотря на шум, — отяжелевшая, румяная, доверчивая и заброшенная. Время скользило без устали, как солнечный свет, которого становилось все меньше. День был одним из самых длинных в году, но и его оказалось мало. Замок щелкнул и заработал. Ричард облегченно перевел дух. Он принес на веранду рюмку виски, не переставая слушать рассказы дочери.