Рассказы о Родине - Дмитрий Глуховский

Понять было непросто, но Гольдовский и его креативный сосед поймали уже общую волну… Гольдовский восхищенно закивал, поражаясь глубине образа.

И тут джинн наконец исполнил его желание. Родина, необъятная, как пробка от Кремля до Рублевки, любимая, как X6, непостижимая, как планы правительства, вдруг померкла, истаяла. А на первый план выступило решение — спонтанное, необъяснимое, невербализируемое, но эмоционально безотказное, стопроцентное. То, что заставит биться в унисон сердца эмо, рэперов, пенсионеров и ветеранов ФСБ.

— Слушай, — просипел Гольдовский, лупая красными глазами. — А что если просто взять и к празднику «Семнадцать мгновений весны» раскрасить?

Явление

Брайан Литтрелл смотрел на Катю без энтузиазма и даже как-то затравленно. Выглядел он в последнее время из рук вон плохо: после того как она пролила на Брайана «Белого аиста», певца аж всего перекоробило. Годы шли, и Литтрелла они не красили, а новых фаворитов у Кати не появлялось.

В бойз-бэнды не зря набирают, как на ковчег, по одному представителю от каждого типажа. Американские продюсеры давно уже прологарифмировали женскую душу и поняли: плевать, как они поют; главное — чтобы в них можно было влюбиться. Из всего «Бэкстрит Бойз» Кате понравился только он, Брайан. Лишь он смотрел с постера, вложенного в женский журнал, не в камеру неизвестного фотографа, а прямо ей, Кате — в душу.

Сначала Катя повесила над своим столом всех пятерых. Но потом подумала, что пора определяться, и Брайана осторожно ножничками вырезала, а Ника Картера, Эй Джей Маклина, Хауи Дороу и Кевина Ричардсона отправила в мусорное ведро. Теперь, когда Брайан остался один, его стало проще таскать с собой в сумочке. И подносить его к губам, когда у вершин неги Кате мучительно хотелось поцелуя, стало проще.

Но за этот год Брайан очень сдал, и складочки на его лице превратились уже в глубокие борозды. Катя все пыталась увидеть в его глазах прежнюю дерзость, но отсутствующий взгляд поп-идола теперь ускользал от нее. Словно Катя — нагая, прекрасная — была для Брайана лишь первым планом, на котором он не хотел больше фокусироваться. А кто находился на втором плане — где-то за округлыми Катиными плечиками, — ей было неведомо.

И она тоже стала к нему остывать.

Почему именно Брайан? Почему не Колян, не Толян и не Алексей Семеныч? С чего такая требовательность, откуда эта тяга к экзотике, к чему никем не оцененная самоотверженность?

Да просто не повезло с местом рождения. В городе Козловке из двенадцати тысяч его населения на двух номинальных мужчин по переписи приходилось три недолюбленных женщины. Переписчики принимали в счет и алкоголиков, и сидельцев, и ветеранов. Все эти мертвые души не могли утолить Катины желание и тоску. А когда в Козловке появлялись дееспособные мужчины — неважно, окольцованные или нет, — их судьбы решались без их даже ведома, в порядке почти официальной очереди, в которой Катино место должно было подойти лет через шесть.

Вначале — по неопытности — Катя рвалась еще на дискотеки в к/т «Октябрь», думая, что может там встретить перспективного парня с фургоносборочного комбината или хотя бы старшеклассника посимпатичнее. Но в «Октябре» людей с улицы не ждали; старый кинотеатр давно уже был превращен в садок, в котором хозяйки заведения разводили даже самых крошечных мальков. Кате два раза подряд в кровь раздирали ногтями лицо, и на дискотеки она ходить как-то перестала.

Лишь однажды облака, плотно устилающие всегда небо над Козловкой, разошлись, и в прореху — прямо Кате в ладони — упал лучик солнца. У знаменитой на весь город клумбы рядом с магазином «Стекляшка» ее, трепещущую, похитил Саня Спица на глухо тонированной «восьмерке». Увез на берег Куйбышевского водохранилища, опоил «Белым аистом» и откинул назад ревматическое жигулевское сиденье. Вот и вся любовь. А на следующее утро Катю разыскала Санина жена и попыталась воткнуть ей в живот хозяйственные ножницы с зеленой железной ручкой. С тех пор Катя предпочитала сублимировать.

Она не запускала себя: покупала черные колготки, делала химию и высветлялась и раз в год отправлялась в Чебоксары за модной одеждой. Но отчаяние, как приступ тошноты, подступало все выше, все ближе к горлу. Вместе с красками на портрете Брайана Литтрелла уходила Катина юность. Он, давний Катин любовник и единственное ее утешение, выцветал — а она отцветала.

Настал вечер, когда под усталым взглядом его поблекших глаз она не смогла кончить, вместо этого беспричинно разрыдавшись. Размазывая по лицу дешевую тушь, Катя вскочила с тахты, схватила Брайана и разорвала его пополам. А потом еще раз пополам, и еще, и еще, чтобы не было соблазна склеить его заново.

Потом натянула любимые голубые джинсы, алую кофточку из ангоры, прижала к груди сумку и бросилась на улицу. Впотьмах уже, спотыкаясь и проваливаясь в лужи, побежала к остановке, дождалась последнего белого «пазика» с безъязыкой билетершей и по козловским колдобинам покатила к местной железнодорожной станции с сумрачным названием Тюрлема.

Куда она хотела ехать? Неизвестно. Ей и ехать-то было и некуда, и не к кому. На весь перрон горело три фонаря — два по краям и один ровно над вывеской-приговором «Тюрлема». И вырваться из Тюрлемы Катя не могла: сколько гремящих поездов ни накатывало на нее из прохладной августовской ночи, ни один на богом проклятой станции не останавливался. Мелькая кадрами горящих окон, в которых ей чудились счастливые люди, пьющие чай или расстилающие постели, составы улетали во мглу, а она вечно оставалась на вокзале одна.

Катя подходила даже уже к самому краю перрона, думая шагнуть навстречу поезду, но представила себе, как ее станет назавтра собирать по железнодорожному полотну милиция и что будет с мамой, и не решилась. Выплакала все слезы и уснула на железной скамейке.

* * *

Будто бы она сидела, расстелив покрывало, на берегу Куйбышевского водохранилища и кого-то ждала. Тут же на клеенке стояла закупоренная винная бутылка, и шпроты в масле лежали, и яйца вареные — в общем, снедь всякая. И было утро — такое же августовское, ласковое. Словно за остаток ночи с ней случилось что-то — знакомство? — о чем она сейчас позабыла. Но кто-то ведь привез ее сюда, к водохранилищу.

Стаканов на клеенке была пара, и настроение у Кати было такое, как будто ей лет пять, и сегодня как раз день рождения, и она только что проснулась и знает, что сегодня весь день будет состоять из подарков и сюрпризов.

Значит, кто-то сейчас к ней приедет. А может, он приехал уже и просто отошел на минуту, и вот-вот вернется. Но кто же он?

Катя посмотрела на небо — лазурное, прозрачное, некозловское какое-то небо. Оно все было чистое, только в невообразимой вышине парило одно белоснежное, словно след реактивного истребителя, облачко. Катя на мгновенье отвлеклась от него, оглядела только прибрежные камыши, потом снова вспомнила об облаке — а оно уже выросло и сразу стало к ней ближе, будто опустилось немного…

Да оно и вправду снижалось! — теперь уже не таясь от нее, все быстрее и быстрее, пока не стало ясно, что облако это совсем особенное. Вот оно уже и коснулось земли, молочным туманом окутав заросли осоки шагах в пятидесяти от Катиной скатерки.

Катя привстала, одернула платье и сделала один несмелый шаг вперед. Она знала: там, в высокой траве, есть кто-то. Кто-то? Нет, конечно. Это она с обычным своим кокетством, со своей скромностью недоговаривала, недодумывала. За листами, за стеблями, за завесой из облачной дымки ее ждет Он. Ее герой.

И вот осока неслышно расступилась и в прогалину хлынул яркий свет, выплескиваясь на топтаную землю, в темные воды хранилища, в звенящий от ожидания воздух. И на эту сияющую тропу ступил Он — вначале вроде бы просто силуэт, лучащийся нестерпимо ярко, до рези в глазах, до невозможности, но потом, словно остывая и становясь земным существом — специально для Кати, ради нее, — превратившийся в мужчину из плоти и крови.

Он шел к Кате, и чем ближе Он к ней становился, тем более знакомым казался ей. И Его походка, и осанка, и просто фигура — все было в Нем необъяснимо своим, близким, родным. Когда же стало различимо наконец и Его лицо, Катя обомлела. Вот кто!

Он улыбнулся ей — успокаивающе, уверенно, и она тревожной мышкой ткнулась в Его широкий, бугристый торс. Он ласково накрыл ладонью ее макушку, провел пальцами по затылку, спустился к шее, к спине — Катя послушно затихла. На второй раз Его пальцы будто оказались окружены невидимым полем, от которого мельчайшие волоски на ее коже поднимались, а след, оставленный Его рукой, продолжал полыхать. Катя, дрожащая, задыхающаяся, отняла лицо от Его груди, посмотрела наверх и разомкнула губы.

* * *

— Гражданка! — прокуренно каркнули над ухом. — Вы в себе?

Станционные часы показывали шесть утра. Начинаясь где-то далеко в жидком холодном мареве и уходя другим своим концом в то же марево, огромным негритянским фаллосом, насадившим на себя всю Тюрлему, перрон заполнял бесконечно длинный товарняк, весь составленный из черных цистерн с мазутом.