Последний этаж - Иван Лазутин

Бояринов достал из папки альманах и положил его на стол.

— Очень жаль, что когда мы собирали очерки воспоминаний — вы, Елена Деомидовна, были в больнице. Врачи, с которыми разговаривал наш завлит, категорически запретили нам в то время обращаться к вам с этой просьбой. У вас тогда был гипертонический криз, и вам был строго предписан полный покой. А поэтому, к великому сожалению, вашей статьи в этом альманахе нет.

Елена Деомидовна раскрыла книгу, на титульном листе которой каллиграфическим почерком было написано: «Дорогой Елене Деомидовне — прекрасному человеку и талантливой актрисе, чье имя навсегда вписалось в историю нашего родного театра. От редактора и составителя». Ниже стояли подписи Бояринова и Терновского.

В первую минуту Елена Деомидовна никак не могла понять: что это за книга, кто ее написал и почему такой автограф на титульном листе, и, только пробежав глазами оглавление, где каждое имя ей было до боли знакомо, Волжанская закрыла книгу и прижала ее к груди.

— Да, жаль, что из-за болезни я выпала из этой компании. Что ж, Ленечка, спасибо, что не забыл и про меня, прочитаю с удовольствием. — Встав из-за стола, Волжанская подошла к Бояринову и, дождавшись, когда тот склонит голову, по-матерински поцеловала его в лоб. — Это для меня дорогой подарок.

— Ваше имя в очерках встречается много раз. Вас помнят, и помнят нежно.

— А есть такие, что ругают? — с наигранной настороженностью спросила Елена Деомидовна, в душе уверенная, что друзья по сцене и по жизни плохого о ней сказать не могут.

— За что же вас можно ругать?

— Кому как. Ведь когда-то в театре и у меня были недруги. А впрочем, разве может жить слава без хулы? — Лукаво улыбнувшись, Елена Деомидовна подняла кисть руки Бояринова и загнула на ней больной палец. — Ну, а теперь — что скажет нам вот этот мальчик-пальчик?

Бояринов прошел по комнате, достал из кармана пачку сигарет, но, взглянув на Елену Деомидовну и не прочитав на ее лице разрешения закурить, положил сигарету в карман. Лицо его было строгим, взгляд сосредоточенным. Он подходил к главному, во имя чего приехал к старой актрисе в этот невеселый дом. Волновался. В эту минуту был забыт умирающий Насонов, в изголовье которого стояла «Сикстинская мадонна», забыт Кораблинов и совет Елены Деомидовны зайти к нему… Только теперь он увидел за легкой кисейной вуалью шторы стоящие на застекленных подставках две фотографии с дарственными надписями: с одной из них на него смотрела молодая Жемчужина, портрет которой он несколько дней назад видел у ее дочери. Бояринов взял в руки фотографию и прочитал надпись: «Милой Аленушке — от Натали. С преклонением и любовью».

Поставив на свое место фотографию, Бояринов повернулся к Елене Деомидовне и некоторое время молча смотрел ей в глаза, никак не решаясь начать тот главный разговор, к которому он боялся подступить.

— Есть что сказать и этому пальцу, — улыбаясь, облегченно сказал Бояринов.

— Ну-ну… Интересно, что он нам поведает?

— Елена Деомидовна, мне стало известно, что последние годы жизни Натальи Николаевны Жемчужиной, когда она болела, вы были с ней в большой сердечной дружбе и часто навещали ее. Это так?

— Так. А что? — По лицу Елены Деомидовны как-то сразу пробежало облачко печали и недоумения.

— Вы видели у нее большую золотистую косу, которую она вплетала в парик, когда играла Ларису в «Бесприданнице» и когда играла одну из сестер в чеховских «Трех сестрах»?

— Еще бы не видеть!.. С этой косой Наталья Николаевна меня завораживала. И она об этом знала. Почти перед самой смертью, когда я навестила ее в последний раз, она подарила мне эту косу и камею редкостной работы итальянского мастера. Она всегда знала, что эти две вещи были давнишним предметом моей светлой зависти.

— Эта коса у вас сейчас сохранилась? — Бояринов смотрел на Волжанскую и чувствовал, что ответ ее, который он сейчас должен услышать, или приведет его к цели, или двумя-тремя словами — «Нет», «Не сохранилась»… — разрушит все его планы и надежды. Но этих двух слов Елена Деомидовна, заметив на лице Бояринова какое-то особое тревожное напряжение, не сказала. Она только ласково улыбнулась.

— А зачем тебе, голубчик мой сизый, нужно знать: сохранила я или не сохранила подаренную мне Натальей Николаевной косу? — В голосе Волжанской прозвучали нотки отчужденной строгости и холодка.

Бояринов снова прошел по комнате, зачем-то остановился у афиши спектакля «На дне», в котором Волжанская играла роль Насти, и долго неподвижно смотрел в упор на афишу. Заговорил только через минуту. Он хотел рассказать, зачем ему понадобилась коса, но, боясь, что на Волжанскую его рассказ не произведет впечатления, а его планы она сочтет сумасбродными, решил прибегнуть к уже к испытанному приему, к которому он прибегал, когда был у Магды и у дочери Жемчужиной. Взяв со стола альманах, он раскрыл его на той странице, где начинался очерк Татьяны Сергеевны Лисогоровой. Сделал закладку из шелковой ленточки, лежавшей в хрустальной ладье на серванте, и положил книгу на стол перед Еленой Деомидовной.

— Я боюсь, что не сумею как следует рассказать, зачем мне понадобилась эта золотая коса, которую вам подарила Наталья Николаевна. Очень прошу — прочитайте очерк Лисогоровой — и вам все станет ясно. А я пойду покурю. Уже целый час не курил.

Строго поджав губы, Волжанская перед зеркалом поправила прическу и затаенно-холодно ответила:

— Хорошо. Ступайте покурите. Я с удовольствием в это время прочитаю очерк Татьяны Сергеевны.

Бояринов вышел из комнаты, спустился на лифте вниз, вышел на улицу и вздохнул полной грудью. Прошел к машине, у колес которой вертелся, как ему показалось, заблудившийся рыжий щенок-дворняжка. Поодаль, за забором, лежа в пыльных лопухах оврага, где были разбросаны штабелями бетонные плиты и ржавые балки, за щенком пристально следила мохнатая рыжая собака, в свалявшуюся шерсть которой намертво вкатались грязные репьи. «Бездомные, — подумал Бояринов. — До первой облавы собачников-живодеров. А жалко. Эта собака когда-то на Руси верой и правдой служила крестьянину. В городах ее вытеснили кривоногие таксы, прожорливые доги и овчарки…»

Он искурил подряд три сигареты, расхаживая по пустынному переулку, время от времени бросая взгляд на ярко окрашенные в синий цвет лавочки, на которых сидели старики и старушки. Теперь ему было не до них. Его волновало единственное — цела или не цела коса. А если цела, то отдаст или не отдаст ее Волжанская. О том, что актриса Волжанская всегда слыла женщиной с норовом, он слышал от многих и не раз.

Бояринов засёк: прошло двадцать пять минут с того момента, когда он закрыл за собой дверь комнаты Волжанской. Подниматься на девятый этаж боялся — а вдруг скажет: «Нет…»

Откуда-то сверху он услышал звонкий, сильный голос:

— Леонид Максимович!.. Что вы там запропасти-и-и-лись!.. Я жду-у-у вас!..

В холл пансионата Бояринов почти вбежал. Азарт поиска вновь обдал сердце жаром надежды. К счастью, лифт был свободен. На девятый этаж он поднялся без остановок. Обед уже закончился, и пестрые стайки обитателей пансионата, как и предписывал распорядок дня, разбрелись по своим кельям на послеобеденный отдых.

Не успел Бояринов выйти из лифта, как навстречу ему почти кинулась Волжанская. От волнения лицо ее помолодело, она буквально не стояла на месте, руки ее, столь послушные темпераменту, носились в воздухе, как белые легкие птицы.

— Прочитала!.. Это же изумительно!.. Такое сроду не придумаешь!.. Это не просто коса, а сокровище!.. Пойдем, голубчик!.. — Волжанская, крепко вцепилась в руку Бояринова, потащила его в свою комнату, всем своим взволнованным и необычным видом удивляя попадающихся им навстречу соседей по этажу.

— Что же ты не сказал сразу?.. Тянул целый час!..

— Коса сохранилась? — с трудом подавляя волнение, спросил Бояринов.

— Коса-то сохранилась, но… — Волжанская замялась, нервно щелкая пальцами.

— Что «но»? — Бояринов почувствовал, что не только щеки, но и уши обдало жаром.

— Она не у меня.

— А где?! У кого?..

— Я, наверное, наделала глупостей..

— Каких?!

— Я отдала ее… одному мастеру. Неделю назад… В парикмахерский салон.

— Зачем?! — наступал Бояринов, чувствуя, что голос его дрожит.

— Обесцветить… Вернее, выкрасить под седину, в тон моих волос. Я даже локон от своих ему отрезала, чтобы он как следует подобрал тон… — Губы Волжанской мелко тряслись, голос как-то сразу осел, стал глуше. — Ты понимаешь, Ленечка… Я, наверное, совершила кощунство, что так отнеслась к подарку подруги. Но меня к этому склонила Бронислава Марковна. Глядя на мои реденькие седые кудельки… — Волжанская дрожащими пальцами пробежала по своей жиденькой прическе, — она посоветовала обесцветить косу и выкрасить ее под седину, чтобы вплетать в свои волосы. И я ее послушалась… Что же теперь делать-то, Ленечка?..