Камень власти - Ольга Елисеева

Что ж, пусть сгинет. А эта, граф грозно глянул на несчастную Элен, распростершуюся на холодном паркете, эта ему еще послужит. В последний раз.

— Сегодня вечером приедете по адресу… — Петр Иванович подошел к столу и, выбрав из пачки тонких итальянских салфеток одну, наиболее сухую, написал на ней помадой несколько слов. — Одна. Без сопровождения. В моей карете.

Елена испуганно кивала, подобрав полы разорванной рубашки, и не понимая радоваться ей, что опасный любовник так быстро остыл, или страшиться надвигающейся ночи.

— Не вздумайте перечить моим распоряжениям, — сухо бросил Шувалов. — Вам надо еще выслужить прощение. «Как служит верная преданная собака, — мысленно добавил он. — выполняя любые приказы и не спрашивая хозяина: зачем?»

Сердце графини сжалось. Ей почему-то показалось, что сегодня от нее потребуют чересчур многого. Чего она, возможно, не в силах будет дать…

* * *

— Черная месса? — Возмущенно воскликнул фаворит. — Это называется, черная месса, братец. Не пытайся запутать меня многозначительными недоговорками. Обряд, который ты описываешь, у католиков очень известен. А у нас и слов-то таких не придумали.

Фельдмаршал пыхтел, лицо его наливалось кровью.

— Есть немало выезжих попов из Западной Малороссии, которые знакомы со всеми подробностями латинского обряда… — начал он, но по резким, отрицательным жестам брата понял, что фаворит в ужасе от его предложения.

— Я никогда не стану о такое мараться, — отрывистым шепотом произнес Иван Иванович. — Упаси меня Бог больше играть в ваши игры! Тебе голов на крыше мало? Теперь еще и голую бабу в алтаре хочешь?

— Милостивый государь Иван Иванович! — Резко одернул его фельдмаршал. — Не забывайтесь! Вы давали обед послушания старшим по ордену. И если я прикажу, не только «замараетесь» присутствием, но и сами послужите для меня таким алтарем.

— Не будет этого, — робкий фаворит бунтовал да и только. — Черные мессы служат за упокой кого-то из живущих. Я никому в гроб дорогу открывать не намерен. И с дьяволом в сношения вступать тоже.

— Да ты уже по уши в этих сношениях, братец! — Раздраженно бросил фельдмаршал. — Кто к Брюсу ездил? Кто головы вопрошал?

— Оставьте его! — Раздался сзади ровный спокойный голос.

Оба собеседника вздрогнули и обернулись. Им казалось, что в будуаре за спальней императрицы их вряд ли побеспокоят. Но на пороге стоял Роман Воронцов, Бог весть, как пробравшийся сюда, и строго смотрел на обоих.

— Вы кричите на весь дворец, — сказал он. — Ведите себя потише, юноша.

Иван Иванович сел. В одну минуту весь его праведный гнев улетучился, как залп от хлопушки. Ему очень не хотелось куда бы то ни было ехать и в чем бы то ни было участвовать. Но и сопротивляться душевных сил не осталось.

— Зачем вы заставляете его, Перт Иванович? — Укоризненно обратился к фельдмаршалу Воронцов. — Вы же видите, путь левой руки для вашего брата невозможен. Как и для большинства наших братьев.

Петр только фыркнул.

— Он и так прекрасно служит на своем месте.

Фаворит бросил на Воронцова благодарный взгляд.

— Однако, молодой человек, — продолжал Роман Илларионович, — Коль скоро вы узнали о предстоящем действе, вам придется присутствовать. — Он жестом прервал возмущенный возглас Шувалова. — Вы знаете, что такова элементарная предосторожность. Связав себя общим обрядом, братья уже не могут выдать друг друга. Не мы завели эти правила. И тем более странно будет, если люди столь высокого посвящения, как мы с вами, начнут нарушать святая святых ордена — его законы.

Иван Иванович склонил голову. Ему нечего было возразить. Воронцов прав. Но почему, черт возьми, он с каждым шагом увязает все глубже и глубже там, куда и наступать-то не собирался? Почему с каждым новым откровением о жизни братства, ему все сильнее хочется бежать, куда глаза глядят? Но нельзя. Уже нельзя. Слишком поздно.

«Господи! — Мысленно взмолился Иван Иванович. — Да выведи же Ты меня отсюда!»

Воронцов хлопнул фаворита по плечу.

— Один раз, — ободряюще сказа он. — Больше вас к левой руке привлекать не будут.

Почему Шувалов знал, что это ложь?

* * *

Скромное здание лютеранской кирхи на Выбогской стороне давно облупилось. В нем не служили уже лет десять. Храм пришел в негодность да и был слишком мал для разраставшейся с каждым годом немецкой колонии. Протестантов в столице жило больше, чем православных и, если бы не двор и не гвардейские части, состоявшие в основном из русских, многие церкви в Питере пришлось бы закрывать.

Карета Шувалова подъехала уже поздно, перед самой полуночью. Государыня долго держала его у себя, и фаворит сомневался, что успеет к началу службы.

Действительно, судя по низкому протяжному пению, доносившемуся из-за закрытых дверей, месса уже началась. «Хорошо, что вокруг пустырь, — опасливо подумал Иван Иванович. — Не ровен час жители позвали бы полицию и тогда…»

— Тогда, друг мой, — услышал он справа от себя дружелюбный чуть насмешливый голос Романа Воронцова, — любому из нас достаточно было бы снять маску, чтоб квартальный надзиратель молчал об увиденном навеки.

«Этим любым, они бы сделали меня», — вздохнул Шувалов.

— Вся полиция давно спит, — подбодрил его встречающий. — А которая не спит, той заплачено.

Они вошли в неплотно притворенные двери храма. Изнутри он был тускло освещен. Лампад явно не хватало. Старое ржавое паникадило, свешивавшееся с потолка, не зажгли. Для действа, которое сегодня совершалось братством, сумрак был лучшим другом.

На мгновение Иван Иванович остановился у двери. Перейдя от уличной темноты к комнатной, он ничего не мог различить в узком продолговатом чреве кирхи.

— Кто служит? — Спросил фаворит.

— Иеромонах Платон, — отозвался Воронцов. — Очень образованный молодой человек. Скоро его рукоположение.

В груди у Шувалова защемило. Неужели братство имеет адептов и среди духовных лиц? Почему нет? Когда такое говорили о католиках или о лютеранах это не казалось Ивану Ивановичу противоестественным. Все стремятся к просвещению духа. Но сама мысль о православном священнике-адепте выглядела дикой и оскорбительной. А ведь этого Платона не оставят внизу каким-нибудь нищим деревенским батюшкой. Ему приищут столичный приход, богатых покровителей, сделают духовником «большого вельможи», которых, кстати сказать, сейчас полон храм.

Шувалов оглянулся вокруг. В помещении, кроме него, находилось человек 30, не меньше. Братья первых трех степеней. Фаворит не верил, что всех их притягивает «левая рука». Скорее всего большинство, как и он, было «приглашено» настойчивым приказом орденских начальников. Но даже если происходящее понравится далеко не всем, по окончании службы никто не осмелится гласно выразить протест. Будет нечто, что заставит их молчать. Как заставило когда-то молчать его самого.

Два года назад императрица стала заметно охладевать к Ивану Ивановичу и все больше внимания оказывать кадету Бекетову, скромному юноше без всякого покровительства. Вот тогда-то родные Шувалова впервые привели фаворита на такую мессу. Она служилась за упокой души восходящего царского любимца. Бекетов, конечно, не умер, но через неделю весь с головы до ног покрылся язвами неизвестного происхождения. Брезгливой Елисавет шепнули, будто он подцепил дурную болезнь, и бедняга был удален от двора. А императрица вернула свое расположение тихому Иван Ивановичу.

Впрочем, почему происходящее должно было не понравиться собравшимся? Не все же так щепетильны, как Шувалов. Запах жженого паслена, шедший от паникадил, указывал на то, что братья обрядоначальники позаботились о возбуждающих веществах, от которых реальность теряла жесткие очертания. У Ивана Ивановича уже начинало звенеть в голове. Что же говорить об остальных? Они вдыхали дурман куда дольше и уже впали в сладкий транс. Сизые струйки дыма скользили по церкви, сглаживая очертания молящихся.

Сипло звучал орган. Казалось, что его трубы простужены. Шувалов с трудом узнал в странной, противоестественно-медленной музыке кантату Баха, игравшуюся здесь на необыкновенно низких, утробных басах. Тоненькая флейта, вплетавшаяся в пение церковного инструмента, предавала музыке что-то неуловимо восточное. Сейчас фаворит не знал, точно ли ему неприятны эти звуки.

Он заторможено следил за тусклым, пьющим взгляд действом, разворачивавшимся у него на глазах. Что бы ни произошло, Иван Иванович точно знал, что у него хватит сил только смотреть. Не думая. Не двигаясь с места.

В глубине зала стоял алтарь с положенным на него черным матрацем. Священник в вывороченной наизнанку рясе без рукавов вел службу на латинском языке. Сколько Шувалову хватало знаний, она была оставлена из нескольких католических месс: Святого Духа, Ангельской и заупокойной.