Ключ-город - Владимир Аристов

Федор отодвинул книгу, долго говорил о тиранстве бояр, о лихоимстве дьяков и воевод, об угнетениях черных людей.

Михайло Лисица, затаив дыхание, не отрываясь смотрел на мастера. В серых с золотинкой глазах его разгорались огоньки.

17

В починке Подсечье жили невесело. Мужики Онтон Скудодей и Скорина как-то под вечер сидели в Оверьяновой избе. Лето, а сырость в открытое волоковое оконце лезла мозглая, осенняя. Слышно было, как по-мышиному шуршал о крышу дождь и где-то шлепали просочившиеся сквозь тес водяные капли.

Мужики молчали. Думали. Подумать же было о чем. Утром приезжал княжеский приказчик Ивашко Кислов. Крикнул мужиков. Сидел на коне сгорбясь, злой, с отсыревшей бородой, в промокшей насквозь от дождя чуге.[16] Напомнил: «В четверток на той неделе бояринов ангел. Как исстари заведено, быть вам на ангела на господиновом дворе с поминками — по калачу со двора, да меду по десяти гривенок, да грибов сушеных, на нитку низаных, по саженю, да беличьих пупков, боярину на кафтан — по полуста. А кто более сего принесет, тому быть от боярина в милости. — Погрозил: — Не лукавьте: у кого окажутся худые поминки, быть тому мужику у господина в опале».

Сидели мужики в избе, покряхтывали. От шуршания, от шлепания дождевых капель лезли в голову тоскливые мысли:

— Ох-хо-хо-хо!..

— В эту пору в прежние годы новину ели.

— В слякоть такую не то зерно, солома сгниет.

— С чего бабам на бояринова ангела калачи печь?

Посидели еще, поговорили о слякоти. В корыте запищал ребенок. Укачивая младенца, завозилась, замурлыкала в углу баба Оксинька, Оверьянова невестка. Мужики вышли во двор, зашлепали по лужам к воротам. Оверьян, проводив соседей, стоял на крылечке, смотрел в опускавшиеся дождевые сумерки. Над черной окраиной бора низко тащились набухшие водой тучи. В небе ни просвета. Третий месяц лили дожди. На Илью-пророка привозили в починок облакопрогонщика Меркушку Казанца, гривастого, дикого на вид мужика. Меркушка сказал: «Дождь напустила Литва беззаконная».

Вырезал батожок, примолвливал что-то, бегал взад-вперед, махал батожком, гнал облака прочь. Кликал лесным голосом: «Облака гремучие, молоньи горючие, идите от нас стороной, на Литву поганую дождем пролейтесь, пеплом развейтесь за лесами дремучими, за горами высокими, за реками широкими».

Толку от облакопрогонниковых примолвлений не получилось, дожди лили по-прежнему изо дня в день.

С крыльца Оверьян увидел бредущих ко двору сыновей Ортюшку и Панкрашку. Ортюшка нес берестяное лукошко. Сыновья ходили в лес — промыслить в бортях. Издали видно, что возвращаются с пустыми руками. Взяток меда был совсем плохой. В бортях вместо меда находили рои мертвых пчел.

Ортюшка бросил лукошко, стал выжимать промокший озям. Оверьян заглянул в лукошко. Поковырял пальцем бурые соты с застывшими в ячеях заплесневелыми пчелами, покачал головой: «Откуда меду добыть, боярину на ангела снести?»

На успение ударил небывало ранний мороз. Оверьян, выбравшись ранним утром из избы, ахнул. Иней покрывал все вокруг. Под босыми ногами хрустнул тонкий ледок. Небо холодное, голубое, без единого облачка. Стоял Оверьян босой, не чувствовал пробиравшегося под рубаху холода. В голове одна мысль: «И овес вконец сгинул».

Вышли на двор соседи Скорина со Скудодеем. Собрались вместе починковские мужики, качали головами:

— Думали хоть с овса зерно выбрать.

— Куда пойдешь…

— Доведется боярину челом бить…

— Добро, если боярин подмогу даст.

Перед днем бояринова ангела бабы выскребли последние горсти муки, что еще остались в кадях, спекли по калачу. Утром, запрягши в волочугу Оверьянового конька, поволоклись починковские мужики в Морткино.

Тащились через болота и лес по узкой просеке. За лесом начинались поля морткинских мужиков. На полях оловянно поблескивала вода. В воде бурыми островками — полегшая рожь. Мужики вздыхали, думали одинаковое: «Господи, чем зиму людям кормиться? К мякине да еловой коре мужицкое брюхо привыкло. А тут пришло — и мякины взять не с чего».

На бояриновом дворе, у холопьей избы, толклись мужики. В руках у мужиков коробейки. В коробейках поминки. Тихо переговариваясь, ждали бояринова выхода:

— Муку на калач боярину баба с прошлого года берегла.

— Господину и дождь не лихо — житницы от хлеба ломятся.

— Не даст боярин жита на прокорм — кину двор.

— Кидай. Один мужик от боярина сбежит, а двое новых порядятся.

— Был бы хлеб, а мыши будут.

— А хлеб у кого? У бояр да черноризцев.

Из холопьей избы вышел приземистый холоп; послушав мужичьи разговоры, озорно подмигнул:

— Подаст бог на братию голу. — Со злостью: — А не подаст — кистенями добудем.

Кто-то шикнул на холопа:

— Смотри, за такие слова…

Оверьян про себя вздохнул: «Кистенями добудем. Не приведи господи в лихие идти…»

Босоногий горничный отрок вынес на крыльцо стулец, поставил рядом скамью для поминков. Махнул рукой: боярин бредет. Мужики притихли, пододвинулись к крыльцу, скинув колпаки, ждали.

Князь Василий Морткин вышел на крыльцо. Одет он был по-праздничному: на плечах крапивного цвета кафтан, на голове шитая тафья, жидкая борода для важности пущена в стороны. За бояриновой спиной — ангелом Ивашко Кислов.

Мужики метнули в землю головами:

— Здрав будь, князь-боярин, на многие лета…

Морткин опустился на стулец, вытянул жилистую шею, пересчитывал мужиков:

— Пошто все не прибрели?

Из-за спины высунулся Ивашко и скороговоркой:

— В нетях Сенька Лукьянов, Автономка Калентьев да бобыли Васька с Петрушкой, боярин-государь. А потому в нетях, что речка полноводна — не перебраться. — Тихо: — Тем мужикам и нести твоей милости, князь-боярин, нечего: не то хлебного или другого чего нет, мыши в избах с голоду подохли.

Мужики поднимались на крыльцо, кланялись, лобызали бояринову руку, клали на скамью поминки: калачи, куски полотна, связки грибов, ставили крынки с медом и маслом. Князь Морткин корил крестьян за худое приношение, Оверьяну ткнул калачом в лицо. Калач был спечен из остатков невеяны, черный.

— Заворовался, рваные уши!

Покорил и мед, похвалил только беличьи пупки, что Оверьян запас еще с прошлого года. Вина мужикам налили по малой чарке. В прежние годы давали по большой.

18

Мычали коровы. Перекликались звонкоголосые стрельчихи. Почесываясь и ежась от утренней прохлады, воротники[17] у новых ворот, гремя решетками, пропускали стадо. Солнце вывалилось из-за бора большое и багровое. На зубцах городских стен и неоконченных пряслах розово заиграл иней. На Днепровской башне колюче сверкнул медный шпиль. Над рассекавшими город яругами курился туман. Со всех сторон тянулись к пряслам деловые мужики, шмыгали лаптями, переговаривались:

— Хлеб — рубль четь.

— Втрое против того, что весной.

— От вскупов житья не стало.

— Что ни неделя, цену в гору гонят.

К башне с Молоховской стороны, выведенной до нижних бойниц, пришел Михайло Лисица, потыкал шестом в яму. В яме загашенная вчера известь. За ночь яму затянуло ледком. Лисица покрутил головой, вздохнул: «Не поспеть до морозов башню вывести, хоть Федор Савельич торопит — Литва-де воевать собирается».

Подошел подмастер Огап Копейка, взял у Михайлы шест, ткнул в яму, хрипло сказал:

— Известь худо растворена. Как тесто густа. Колькраты тебе говорено — растворять редко.

Михайло, прищурясь, смотрел на подмастера, в глазах усмешечка.

— Прости, Огап Омельяныч, по старинному обычаю известь на Руси жидко растваривали, оттого крепости в кладке не было. Флорензец Ольбертов велит известь учинять колько можно гуще, чтоб вязко было.

У Копейки борода сникла, лицо потемнело. «Флорензец Ольбертов, — вот оно, Федьки Коня научение. Сегодня перечит мужичишка, а завтра, гляди, в подмастерах первых ходить станет». Зачесалась рука поучить Михайлу суковатым костылем, как, случалось, учил иногда деловых мужиков. Однако воздержался — слышал о бешеном Михайловом нраве. Вспомнил, как Лисица стащил с коня владычьего сына боярского. Заступился тогда за Михайлу мастер, а через неделю все же взяли охальника на архиепископов двор, били нещадно плетьми и на цепи в смиренной палате держали три дня. Сказал:

— Коротка память, что большим перечишь, после владыкиного научения кожа скоро поджила… — Хотел прибавить что-нибудь обидное о мастере — не посмел.

Михайло не сморгнул глазом:

— Что прошло, то быльем поросло, не чванься, горох, перед бобами, будешь и сам под ногами. Об извести речь идет. Растворена, как мастер Федор Савельич научает.

Копейка досадливо отмахнулся:

— Недосуг мне с людишками препираться, сказано есть: «Не мечите бисера перед свиньями». — Отошел, поглаживая бороду. — «Дай время сыскать прицепу. Доведу боярину Безобразову — закусишь батожьем».