Карман ворон - Джоанн Харрис

она совсем не выходит из дома. Даже в церковь не ходит. Сидит в четырех стенах за задернутыми занавесками, и мое обручальное кольцо ничего не показывает. Меня не особо волнует Фиона, и все же я часто вспоминаю о ней.

Мне хочется сказать ей, что ее ребенок жив и в руках странствующего народа ему ничего не грозит. Безымянный, он всегда будет свободен, будет парить с птицами в небесах. Бездушный, он никогда не умрет и будет возвращаться в мир снова и снова, пока тому не придет конец. Это должно успокоить ее, если она любит свое дитя. Но люди часто ведут себя странно. Кто знает, что она подумает. И вообще, почему мне не все равно?

Скоро Воронья луна будет полна. На холмах запрыгают зайцы. Может, на меня действует мартовский ветер, а может, темная волшба, но мне почему-то неспокойно. Я ни на что не обращаю внимания: ни на пение черного дрозда, ни на комаров у озера, ни на облака в холодном синем небе. Сегодня меня притягивает и зовет кое-что посерьезнее.

Дорога в замок достаточно безопасна, если идти по ней ночью. Меня никто не видит. Круглолицая Воронья луна еще не взошла. Сердце колотится в груди, помня последний раз, когда я шла по этой дороге; босые ноги саднят от ходьбы. К моему приходу в замок небо уже бледнеет. Коричневые холмы еще укрыты снегом. Вдоль дороги растут нарциссы. Я сажусь на землю, любуясь наступающим рассветом, и говорю себе, что моя единственная настоящая любовь тоже наблюдает за ним из окна.

Только вот Уильям не любил меня по-настоящему. Я это знаю, но сердце не хочет этому верить. Древнейшая объяснила, почему мой дар еще не вернулся. Лишь смерть Уильяма освободит меня. Зимой я верила ей, но пришла весна, в груди заходится сумасшедшее сердце, и я снова рискую всем.

Подобно кухонной принцессе, я постаралась сделать себя красивой. Хотя вода в озере холодна как лед, я умыла в ней лицо и руки, вычесала из волос грязь и листья. Свадебное платье апрельской невесты – для марта неподходящий наряд, в отличие от моей куртки и шарфа, но приятно чувствовать кожей шелк. У меня нет ни туфель, ни кареты, но я воображаю, каково это – снова быть рядом с Уильямом; сделать так, чтобы он по-настоящему увидел меня…

– Пора! Пора! – трещит над головой сорока.

Ее крик вырывает меня из грез. В небе бледнеет утренняя луна. Вскоре ее сменит солнце. Обручальное кольцо показывает мне комнату Уильяма, отгородившуюся от ночи плотно задернутыми шторами.

«Это мой звездный час», – говорю я себе. Я зайду в его покои и приближусь к его постели. Тихой поступью, неспешно. Я посмотрю в его глаза и увижу в них свое отражение. Моя сила – в его слабости, моя власть – в его беспомощности…

5

Я вошла в замок через дверь для слуг, как делала это множество раз домашней кошкой и крысой. Правда, на этот раз я была в своем облике: шла босая по холодному каменному полу, подметая юбкой кухню с ее огромными печами, вертелами и очагом. Я поднялась по лестнице и направилась к спальне Уильяма.

По пути я никого не встретила: ни служанки, ни слуги, ни доктора. В такую рань замковые люди еще не пробудились. В любом случае я скользила по замку призраком. Никто не увидел, как я зашла в покои Уильяма. Окна были зашторены, комната – погружена во тьму, но я могла разглядеть постель с балдахином, которую когда-то делила с Уильямом, с шелковым покрывалом и занавесками из светло-золотой парчи, и подушки, на которых когда-то покоилась моя голова. Здесь витал запах Уильяма, так похожий на запах моря.

– Уильям, – позвала я.

Он вздрогнул и повернул голову. Его сонное лицо неразличимым пятном светлело в темноте. И все же я почувствовала: что-то не так. В том, как он двигался, в том, как пах. От него не пахло ни болезнью, ни молодостью…

– Это правда ты? – спросил он.

И голос у него был другим: глубоким и властным. И ладонь, обхватившая мою руку, напоминала не ладонь больного, ослабшего мужчины, а скорее лапищу бурого медведя, просыпающегося от зимней спячки.

Большие пальцы стиснули мое запястье, и я поняла: кем бы ни был этот мужчина, он не Уильям. Он чужд мне. От него несет табаком, потом и яростью.

Я попыталась вырваться, и мужчина засмеялся. Он был гораздо сильнее меня. И до меня дошло, кто это: доктор Уильяма, книжник, который в поисках Безумной Мэри повесил столько народу.

Наверное, он поменялся с Уильямом спальнями в надежде на мой приход. Возможно, и предназначенное мне письмо читал, а может, и диктовал. Зная мой характер, он закинул удочку и просто ждал, когда я заглочу наживку, даже понимая: под наживкой острый крючок. И, конечно же, у него с собой нож. Все, что ему нужно для снятия заклятия, – кровь моего сердца, пролитая в Воронье полнолуние.

– Я поймал ее, мой господин! Скорее сюда! – громко закричал мужчина.

Откуда-то из-за занавески раздался приглушенный голос, я узнала: это Уильям. Вскоре сюда прибегут слуги и охранники с копьями и обнаженными мечами. Вскоре шторы распахнут, открывая вид на призрачную луну…

Доктор дернул меня к себе, прижимая мои руки к постели. Раздался треск рвущегося шелка. Говорят, одежда мертвых недолговечна, и платье апрельской невесты не устояло под грубой силой. Оно натянулось и порвалось на груди. Меня вдруг прошил страх.

Мужчина смеялся, удерживая меня.

– Что ты собиралась сделать? Хотела соблазнить моего господина в краденом наряде?

Возможно. Мне все еще хотелось верить.

Глаза все видели, уши все слышали, а сердце не могло вынести правду. Похоже, и не сможет, пока в него не воткнется клинок.

– Глупая шлюха, – хохотнул доктор. – Как ты могла поверить, что он полюбил одну из вас?

– Мы везде, сэр, – дрожащим голосом ответила я. – В воздухе, которым вы дышите, в тенях под вашей постелью. И когда вы умрете и ляжете в могилу, мой народ будет питаться вами.

Он со смехом притянул меня ближе.

– Смелые слова.

Теперь я чувствовала его мускусный запах, горячее и дикое возбуждение. Он не испытывал страха. Вообще! Его переполняла эйфория от приближающегося насилия.

«Они думают, что знают меня, – подумалось мне. – Они принимают меня за одну из своих деревенских девок. Думают, я буду сопротивляться, кричать, плакать и позволю им забрать у меня все, что им заблагорассудится…»

Страх отступил. Даже злости не осталось. Волк не злится, вонзая клыки в охотника. Ворон не злится, клюя падаль. Что-то поднималось во мне волной и росло; шипело и бросалось атакующей змеей; вспархивало спугнутой стаей птиц. Я дралась, брыкалась, царапалась и кусалась, пока каким-то образом не