Лихие лета Ойкумены - Дмитрий Мищенко

Хан Сандил — муж пожилой и воин более опытный, чем Заверган. Не ужасался, слыша крики напуганных, и не отчаивался, слыша отчаявшихся. Одно знал: спрашивал всякого, кто прибыл из-за Белой реки, где кутригуры, сколько кутригуров, что делают с их родами и их скотом те, кто хозяйничает уже на разоренной земле, и кто — брошены в передние ряды, и тут же звал кметов, стоявших во главе тысяч, и приказывал, куда кому отправляться, что делать отправлявшимся.

Кто понимал в ратном деле, тому нетрудно было наблюдать: хан знает, что делает. Пусть немного там, за Белой рекой, сотен, пусть рассеяны они, все же способны ощутимо потрепать супостата и этим сбить с толку. А сбитого с толку Завергана легче заманить в ловушку и накрыть в ловушке. На что он надеется, этот задорный зятек? На те недобитые тысячи, которые привел из-за Дуная? Видит Небо, совсем потерял разум от злости. Но, у него же, Сандила, чуть ли не вдвое больше их! Должен бы знать, прежде чем идти на утигуров, должен знать, хлопец, что утигуры не одиноки. На их стороне Византия, а с кем Византия, с тем и соседние обры. Все предусмотрено, Заверган, на все есть договоренность с той же Византией, именем императора византийского. Достаточно обратиться с челобитной — и обры будут тут как тут. Но он, Сандил, не уповает на чью-то помощь, он и сам справится с кутригурами. А справится и приберет к рукам — иначе и заговорит с ними, своими хитроумными соседями.

— Хан! — объявился один, объявился и второй гонец. — Кутригуры, которые держали путь на верхние истоки нашей реки, круто свернули на юг, похоже, идут на соединение с самим Заверганом.

— А те, что шли ближе к морю, где?

— Передние сотни вышли на Овечий Брод, похоже, будто ждут всех остальных.

Хан радостно покачивает головой.

— Минавр! — зовет одного из мужей. — Бери свою тысячу и не дай тем, что выйдут к Овечьему Броду, перейти Белую. Когда захотят соединиться с Заверганом, тоже встань на пути и не пускай к Завергану.

— Всего лишь тысячу даешь, батя?

— Там есть уже сотни, возьми их под свою руку, как и тех, что переправятся с противоположного берега или с бьющимися неподалеку от Брода на противоположном берегу. С ними, думаю, справишься с обязанностью, которую возлагаю на тебя.

Подумал, решаясь или взвешивая что-то в мыслях, и уже спустя добавил, обращаясь к другому мужу:

— Те две-три тысячи, что идут с севера, поручаю тебе, Благой. Бери тридцать сотен всадников, переправляйся через Белую и сделай все, чтобы остановить их или разгромить — это уже как получится. Одного не позволяю — дать им хоть какую-то возможность объединиться с ханом кутригуров. Ну, а хана я возьму на себя.

… Ржали пришпоренные или испуганные сечей кони, звенели, высекая искры, мечи, пусть иногда, все же слышались ревностные гехканья тех, которые сдабривали удары меча словом. Неслышно было только крика убитых и пораженных в сечи. Одни не успевали уронить его, другие бессильны были перекричать шум битвы, особенно голоса угроз и проклятий, на них не скупились как утигуры, так и кутригуры. Ненависть шла на ненависть, гнев — на гнев. И не было места для удержу, как не было его и для пощады. Потому сошлись не на жизнь — на смерть. Сердца кутригуров жаждали мести за совершенное надругательство, утигуров же допекала дерзость кутригуров, казалось, поверженных уже, и поверженных в прах. Так и сцепились и закружились в громадной, чуть приметной глазу, котловине между Широкой и Белой рекой, а сцепившись, не опускали уже мечей и не жалели стрел. Яростно налетали друг на друга, как и сотня на сотню, звенели мечами о мечи, падали, убитые или пораненные, коням под ноги, вырывались из круговерти уцелевшие, и снова все завертелось.

— Смерть продажным и конокрадам! — кричал кто-то из Завергановых тысяч, собрав вокруг себя рассеянных сечей воинов, вел их туда, где видел, что труднее его родичам — кутригурам.

— Смерть татям-убийцам! — подхватывал его клич другой, и там, где он слышался, усиливался звон мечей, теснее становились кутригурские ряды, не просто напирали — мощно вламывались в утигурские и заставляли их отступать или расступаться.

Котловина гуще и гуще покрывалась трупами, и лошадям все тяжелее и тяжелее повиноваться воле живых и не наступать на убитых. И все же они умудрялись делать это. И перли, что было мочи, вперед — перескакивали, и становились, сдерживаемые, на дыбы и выгарцовывали на двоих — не касаясь, и вертелись, понукаемые удилами и уколотые шпорами, в поединке — обходили. Храпели только и настораживали уши, бросали во все стороны пеной и ржали так надрывно и сильно, что у того, кто заносил над ними меч, вздрагивала рука и оказывала супостату возможность выиграть вожделенный миг.

Сандил не становился, подобно Завергану, во главе тысяч и не шел на битву вместе с тысячами. Восседал в седле и следил за битвой, которая бурлила в котловине. Ибо не терял веры, ибо был уверен: победа рано, или поздно будет на его стороне. Что те тысячи, которые должны были подойти в решающий момент к Завергану и встать на помощь Завергану, все-таки не подойдут: ибо они заслонили путь, и надежно, а под рукой у него, хана Сандила, чуть ли не вдвое больше воинов, чем у Завергана. Одно смущало, собственно, не так смущало, как вызывало нетерпение: сеча идет с самого утра, а победы нет и нет. Почему так и долго ли это продлится?

— Скачи на поле боя, — обратился к первому, кто оказался под рукой, — и узнай, как долго они позволят кутригурам топтать нашу землю? Не пора ли им податься прочь?

Первый гонец вернулся и сказал:

— Терпение, достойный. Еще немного — и побегут. Второй был более сдержан:

— Большую ярость имеют на нас кутригуры, так прут, как звери, или же стоят насмерть.

«А вы?» — хотел крикнуть Сандил, но его предупредили:

— Хан Заверган напоминал своим на поле боя: «Кутригур! Если ты не убил трех утигуров, считай, что ты не отомстил за кровь и слезы кровных». Они и стараются. Наших, хан, вдвое, если не втрое ложится больше, чем их.

«Так? — похолодел Сандил. — Ну, погодите же». Он повернулся, чтобы сказать то, что задумал, исполнителям своей воли, и замечает вдруг: на северные рубежи котловины, где бились его с Заверганом силы, выскочили всадники. Схватились и остановились почему-то, присматриваются к потасовке, которая происходила долом.

«Благой? — воспрянул духом Сандил. — О, радость! Неужели успел справиться с кутригурами? Впрочем, к чему эти сомнения?»

— Утигуры! — повернулся к стоявшим позади. — Нам пришла помощь. Кметь Благой разгромил татей палящих стойбища в северных землях, и стоит он, ждет нашего повеления. Кличьте тысячи верных и вперед, на кутригуров. Добыча ваша и вся Кутригурия с победой ваша!

Сандил обнажил, наконец, меч и пошел в передних рядах. Это взбодрило утигуров, придало им ратной смелости.

— Хан с нами, — кричали, — и Небо за нас! Слышали, Благой тоже подошел. Смерть свинопасам! Наказание и смерть!

Бились и не оглядывались, пока кто-то из утигуров не заметил и не крикнул крайним, а те — в вихрящуюся круговерть битвы:

— Обры! Это не Благой, то обры обступают нас! Разят всех подряд, утигуров и кутригуров!

Соединенные недавно смертельными узами супостаты раскатились, как испуганные волком стада, и скучились особняком, а скучившись, силятся сдержать обров, наседавших со всех сторон и, вероятно, не одной тысячей.

— Круговая порука! — слышен громкий голос кутригурского хана. — Уходите на закат и защищайтесь со всех сторон!

Мужам, как воинам кутригурских родов, видно, не впервые оказываться в такой, как эта, ловушке. Пробивали себе путь к Широкой реке, однако не забывали и о тех, кто наседал на них со всех сторон. Словно сбитая воедино лавина, катились котловиной и не позволяли супостатам разъединить их.

Куда делись утигуры, не оглядывались. Только тогда уже, как обры второй раз и надежно закрыли им путь в свою землю и, наконец, выехали вперед и посоветовали не лить напрасно крови, они остановились и увидели: утигуры удостоены той же чести.

— Мы шли не к обрам! — встал перед посланцами из супротивных рядов Заверган. — Чего им от нас надо?

— Если ты и есть хан кутригуров, — ответили ему, — иди к нашему правителю, он скажет, что надо.

— Хан не пойдет, — поспешили возразить те из кметей, которые были при Завергане. — На разговор, если он необходим и неизбежен, может пойти кто-то из его мужей, таких же ведающих и надежных, как и хан.

Обры не разозлились на это.

— Жаль, если так, — сказали рассудительно. — Баян предпочел бы иметь беседу только с ханом. Если есть страх и недоверие — добавили после некоторого молчания, — пришлем заложников, тоже мужей ведающих.

И сомневались, и досадовали, и гневались, не зная на кого, когда остались без свидетелей, а что-то отраднее, нежели то, что велели им, придумать не могли. Обров, сами видели, тысячи и тысячи, прорваться сквозь их ряды, нечего и надеяться. А если так, другого выхода нет: не кому-то другому, Завергану придется идти на зов Баяна и встать перед ханом Баяном.