Пустота - Майкл Гаррисон

Солнце палило нещадно. Вдоль улицы на вечном четырехчасовом послеполуденном ветру брякали отставшие от стен асбестовые панели. Старик в тихом блаженном просветлении парил среди теплого воздуха, вытянув руку и согнув противоположную ногу, точно демонстрируя, что умеет плавать на боку. Труп немного поднялся. Улыбка стала заговорщицкой, словно он кому-то подмигивал в полуобороте. Вокруг его головы парили две-три костяшки. К нему привязалась реклама, сдутая сюда за пятьдесят миль с какого-то проматорского фотосафари на краю Зоны Сумерек: она извивалась и петляла, следуя его ленивым перемещениям по горизонтальной двойной восьмерке.

– В вечной тени терминатора, – проинформировала она его, когда появилась ассистентка, – с техническими трудностями сталкиваются равно профессионалы и любители, но тем, кто ценит гармонию трудноуловимых тонкостей, в Золотой Час на Кунен открывается первоклассная возможность повидаться со своими наваждениями; иногда они нам досаждают, но мы не перестаем их любить.

Р. И. Гейнс оставался для нее загадкой.

«Костяное радио, – говорил он, – принимает все основные волны». Но, взглянув на устройство, оставленное Гейнсом, она сочла его дешевым сувенирчиком. Он не сказал, как им пользоваться. Теневые операторы ничего не нашли.

– Мы бы счастливы были, дорогая, сама понимаешь, – извинялись они. Но если Гейнс – имя, то никто им не пользовался с 2267-го, когда начинались их записи. – Мы были бы так счастливы тебе помочь.

ЗВК окружал непроницаемый файервол, а больше ни за каким агентством Гейнс не числился. От Гейнса явственно тянуло иной эпохой. Он умел проходить сквозь стены.

Ассистентка села на кровать в своей комнате и поднесла радио к глазам. Череп младенца уставился на нее с красной кружевной подложки, окруженный дрейфующими цехиновыми блестками.

– Алло? – спросила она.

– Хай! – оживленно откликнулось радио голосом Р. И. Гейнса.

И развернулось так, что каким-то образом охватило ее, но ассистентка продолжала ощущать его твердым предметом в своих руках. Слышала какую-то музыку. Цехиновые блестки вылетали изо рта детского черепа и проникали сквозь ассистентку в ее номер, а стены и пол поглощали их. Явно какой-то процесс. Вскоре после этого возник Гейнс: вплыл в поле зрения. Вид у него был нервный. Она толком не видела, что у него за спиной, но казалось, что там очень просторное помещение.

– Хай! – повторил он.

Он сказал, что немного занят.

– Что-то произошло, – сообщила ему ассистентка. Костяное радио, работающее и на воздушных волнах, и на базовых противоречиях вселенской структуры, нагрелось у нее в руках до температуры тела. Детский череп, казалось, теперь смотрел прямо на нее. Позади стали видны другие части тела. Не такого худого, как ей бы понравилось: тела маленького толстого ребенка, чьи ноги свисали из коробочки.

– Вы знаете, что такое Перлант?

Долгое молчание.

– Господи! – проговорил Гейнс.

Она рассказала ему про случай с Тони Рено, и про то, как экипаж «Новы» ей солгал, и о том, что случилось на лантанидных пустошах Фунен[42]. Гейнс зыркнул кругом и, словно взывая к кому-то еще, негромко произнес:

– Да вы надо мной издеваетесь.

Тут поле коллапсировало, так что костяное радио снова обратилось в дешевый сувенирчик. Ассистентка этому обрадовалась. Спустя несколько мгновений подул порыв холодного воздуха, и через стену прошел Гейнс собственной персоной. Он был в брюках «Хэмптон», классических гернсийских, и ветровке маслянисто-желтого цвета с высоким воротником.

– Господи Иисусе, – накинулся он на ассистентку, – вы что, за нос меня водите? Позвольте, я вас напрямую спрошу: какого хрена вы тут делаете?

Ассистентка заверила, что никакого.

Гейнс вздохнул и открыл канал проекта «Алеф».

– Дайте мне кого-нибудь в группе удержания. – Пауза; он оценивающе оглядывал ассистентку. – Вам пирожные нравятся? – спросил он. – Я себя так чувствую, что готов пирожное съесть.

Не успела она придумать ответ, а он уже отвлекся обратно на линию.

– Знаю, – сказал он. Внимательно слушал собеседника тридцать пять секунд, а потом резко перебил: – У вас утечка, а вы, идиоты, ни слухом ни нюхом! – И кому-то другому: – Думаю, оно в контакте с ней. – На это последовала длинная отповедь, несколько умеривая его видимую тревогу. Ассистентка отошла к окну поглазеть на людей внизу.

– Не уходите, – попросил ее Гейнс.

Дождик, моросивший над Глоубтауном под вечер, уже перестал. Повсюду на улице открывались даб-стыковки и кафешки: ранний час их вечернего бизнеса. Позже окрестности порта подчинятся извечному распорядку Саудади, и эти улочки опустеют. А пока парни и девушки смеялись и целовались, пахло едой и духами. Неоновые вывески озаряли улицу мягким обновляющим светом. Гейнс стоял, отвернувшись от ассистентки. Она лениво глядела, как маршируют по ее предплечью пиктограммы. Иногда они покалывали. Иногда ей казалось, что они настоящие, живые, копошатся под кожей.

– Не знаю, – услышала она голос Гейнса. – Никто пока что ни хрена не знает. – Он закрыл канал.

Когда повернулся к ней, то первые его слова были:

– Нам стоило бы вас отпустить, но мы договорились, что не станем. Это не имело бы никакого смысла.

Он улыбнулся.

– Да ладно, – произнес он. – Вы пирожные любите? Я весь день мечтаю о пирожном!

Он отвел ее в хорошо известный ресторанчик «У Лулу» близ Ретайро-стрит, вверх по склону холма в сторону новочеловечьих Крольчатников. Тут было тесно: посетители сидели на корточках, жевали фруктовые пирожные, слушали музыку, попивали эспрессо или анисовый ликер из маленьких стаканчиков, а неоновые надписи и городские огни мерцали над ними в теплом вечернем воздухе любовными посланиями далеких всенощных заведений на Туполев и Мирабо.

– Вы гляньте! Эклер! Кремовый рожок! – Гейнс потер ладони. – У вас такой вид, словно пирожное вам не чуждо.

– Я с кремом не ем, – ответила ассистентка.

И рассмеялась. После событий на Фунен она еще сильнее почувствовала себя имперсонацией – своей или любой. Гейнс попытался увлечь ее в танец. Она не умела танцевать. Люди в толпе боязливо поглядывали на нее, некоторые попятились.

– Да ну! – крикнул им вслед Гейнс. – Мы чисто по приколу.

Он справился у официанта, не находит ли тот ассистентку симпатичной.

– Ну вы на нее только гляньте! – воскликнул он.

Выпил пять или шесть порций ликера, но пирожного так и не съел. Вместо этого принялся шутить со всеми подряд и проверять, принесли ли ассистентке все заказанное. Потом, вернувшись к ней в комнату, сел на кровать, широко расставил ноги, свесил руки и сказал без предисловий:

– Жизнь такая штука, что, если допустишь ошибку, возврата не будет.

Он добавил, что люди делятся на два сорта: одни, осознав это, живут всю оставшуюся жизнь в растянутом мгновении паники…

– Они понятия не имеют, где сейчас дверь, а уж тем более – как ее открыть, если вдруг наткнутся[43].

…всю оставшуюся жизнь дергаются под гнетом «расстройства, связанного со звуком, какой дверь издает, захлопываясь за ними». Другие, испытав краткий приступ ужаса «от быстрого взгляда назад», решают отныне извлекать максимум пользы из всего, что представится.

– Эти люди идут вперед, – закончил он. – И надеются на лучшее.

Ассистентка не нашлась что ответить. Слова Гейнса не затрагивали ни одной из ее профессиональных областей. Они не имели никакого смысла для таких, как она. Она вообще не уверена была, хочет ли он, чтоб она в эти слова поверила. В конце концов сказала:

– Ну конечно, в этом мире кем захочешь, тем и станешь.

Гейнс отмел эту идею как примитивную.

– Когда я ввязался в эту игру, – продолжал он, – была у меня маленькая дочь. – По его тону могло показаться, будто он это только что осознал или, возможно, совершает какое-то открытие параллельно с этими словами. – Маленькая девочка… – (Пауза.) – А мне было двадцать. – После еще одной паузы. На этом рассказ вроде бы окончился; по крайней мере, он ничего более не счел нужным добавить. Создалось впечатление, что с тех пор он воспринимает эти факты несколько расплывчато, словно не способен ясно их осознать, но, при некоторой осторожности, властен сделать достаточно надежными следствиями своих данных.

Он передернул плечами.

– Если хотите, продолжайте расследовать эти загадочные убийства, – предложил он, – или гоняться за «Новой Свинг»; но теперь это командная игра. Для нас всех. Согласны?

Она понятия не имела, о чем он говорит. Но с каждым стаканчиком ликера, как заметила ассистентка, улыбка Гейнса становилась все более натянутой.

– Всегда делитесь со мной результатами, – посоветовал он. – И никогда, никому больше обо всем этом не говорите.

Ассистентка открыла было рот, чтобы выразить согласие, но не успела и слова вымолвить, как он уже вышел прямо через окно и пропал с другой стороны, оставив ее при полной иллюзии, словно вид из окна ее комнаты – это картина на стекле. Словно вся ткань мира – это холст, а расшифровать рисунок способны только такие, как Гейнс и иже с ним, те, кто знает секрет.