Долгое прощание с близким незнакомцем - Алексей Николаевич Уманский

Кинервееме, второму поставлен памятник. На Чернова же в Коми обиделись основательно — имя его на карте Коми не увековечено нигде. Ему не простили превращения прекрасных охотничьих угодий и оленьих пастбищ в зону бедствия.

Мои личные открытия не были столь масштабны и не определяли изменений целой области, республики или края. Но ведь две прекрасные, чистые реки не Чукотке испохабили, испортили после меня, стало быть, и по моей вине. Хватит. Больше не хочу. Особенно в непосредственной близости от моего дома, от моей территории, на которой я хочу утвердиться в своих интересах — и больше ни в чьих других. «Если я не за себя, то кто за меня?» — как вопрошал древнееврейский мудрец рабби Гиллель и даже не трудился отвечать на риторический вопрос. Конечно никто! Правда, следующий вопрос Гиллеля опрокидывал все с ног на голову: «Если я только за себя, зачем я?» А затем, чтобы там, где могу, не давать портить нашу планету. Затем, чтобы писать для людей, оставаясь свободным человеком. Затем, чтобы потомки сказали спасибо, а не прокляли за превращение планеты в мусорную свалку, на которой невозможно существовать.

Что в этом свете представляют ценности технологической цивилизации, потакающей алчным потребителям барахла и милитаристам? Безусловно — ничего. Необратимо губить среду обитания, доставшуюся от Бога даром, сделаться жертвами собственной дурости и перестать жить — это психопатия, а не только идиотизм. Так что не надо, рабби Гиллель. Не все, что делается вроде как «только для себя», бесполезно для других. Наоборот — часто очень полезно. Да если взять не только охрану своей территории от наступления варварства, но и писательство, — разве кто-нибудь когда-нибудь написал хоть одну стоящую книгу, если он писал ее в первую очередь НЕ ДЛЯ СЕБЯ? Не-е-ет, путь к пользе для всего человечества лежит через деятельность каждого в свою собственную пользу — отнюдь не наоборот. Человек создает благие приращения своими трудами для себя и, в итоге, — в себе. Если нет ему пользы от своих трудов, не будет от них пользы и другим людям. А вот «коллективный разум» об этом благе печься совершенно не способен, ибо он — сумма дурных эгоизмов граждан и подданных разных государств, а вовсе не благих общественных устремлений. Этого пока, мягко говоря, люди «недопонимают». Особенно у нас.

II

Я предпочитал опираться на собственные соображения во всем, что касалось исчезновения из цепких лап цивилизации, но в деле извлечения денег из литературных трудов мне не мешало посоветоваться с Викой. Деловую конъюнктуру она всегда чуяла, и ей ничто не мешало смотреть на вещи проще, чем мне, — без сомнений, что приемлемо, а что нет. И все-таки я некоторое время колебался, прежде чем позвонить ей. То, о чем я собирался говорить, было достаточно интимного свойства, а с тех пор, как она, выражаясь высоким слогом, покинула мой кров, близости между нами не было, хотя, честно признаюсь, противной мне она не стала, как не стала и более желанной.

Назавтра я уже был у нее и начал сразу с дела.

— Вик, скажи прямо, стоит мне принимать предложения от Госкино и от Малого театра переделать «Полигон» в киносценарий и в пьесу? Деньги и там и там обещают немалые. А они мне понадобятся.

— Зачем? — спросила она.

Я решил назвать вместо истинной причины другую, так сказать, смежную.

— Сама знаешь. Яхту пора, наконец, либо купить, либо начать строить.

— А в чем, собственно, проблема? — спросила она. — Соглашайся, пока предлагают.

— Неохота своими руками профанировать вещь, — ответил я.

— Ну, так дождешься, что чужими.

— То есть как? — удивился я. — Разве моего согласия не требуется?

— Формально требуется. Но есть способ обойтись без него. Роман ценен тем, что он о большом государственном деле, что там есть и производственный, и личный мотив. Этого так недостает современному театру и кино. Поэтому они и кинулись к тебе.

— Допускаю. Ну и что?

— А то, что в случае твоего отказа они найдут профессионального сценариста или драматурга без комплексов, и он напишет то, что требуется, а возле заглавия — это не обязательно будут «Полигоны» — напишут: «По мотивам романа Г. Кураева «Северо-восточные полигоны»». Вот и все. И совсем не факт, что ты тогда хоть что-нибудь с них получишь.

— Значит, соглашаться?

— Конечно! Господи, с тобой до сих пор приходится говорить, как с ребенком!

Я ничего не ответил, но понял, что она права. На этом мои колебания — принимать или не принимать предложения от театра и от кино — кончились. Заодно отпала и необходимость спрашивать Викино мнение насчет идеи Атаева снять фильм сразу по двум рассказам — «Горные зори и старики» и «Последний рывок». Получалось, что и на это надо было сразу соглашаться. На том деловая часть визита была исчерпана. Можно было перейти к неделовой.

За чаем я легко убедился (сначала глазами, потом руками), что под Викиным кимоно ничего нет. Я задержал руку у треугольника, просунулся ладонью вглубь. Получилось. Другой ладонью прикрыл грудь. У Люды здесь было поменьше, зато неплохо компенсировалось темпераментом. Вика была построена фундаментальней, из более крупных и тяжелых элементов, о которых я порой с удовольствием, но без особого вожделения вспоминал. Правда, сейчас появилось и вожделение.

— Пойдем туда? — я показал головой в сторону спальни.

Вика слегка кивнула.

Я встал и пошел вслед за ней. Чай остался «на потом».

Через полчаса мы вернулись к столу. Вика сразу поставила чайник на огонь. А я подумал: сколько пачек индийского чая «со слоном» надо будет взять на два года? И сколько еще плиточного чая для походного костра, где он идет ничуть не хуже, несмотря на грузинское происхождение? Но сосчитать не успел. Вика спросила:

— Все-таки тебе меня недостает?

Врать не хотелось. Как и объяснять истинное положение вещей: возможность дополнять то, что у меня есть, тем, что могла мне предложить только она. Но не больше того. Я промолчал.

Вика предпочла принять это в свою пользу.

— Что ты тогда наделал? Что ты тогда наделал и, главное, зачем? — с глубокой горечью, как о потере счастья, которое было, по ее убеждению, так возможно, сказала она.

Да, обойтись без упреков ей было трудно всегда. Наверное, они возникли не на пустом месте, только я об этом не помнил ничего. Что происходило на самом деле, а не в моем горячечном бреду? Спрашивать было бесполезно — она и слышать не желала, говоря, что не хочет снова пережить такое еще раз даже мысленно.

— Что ты сейчас делаешь? — спросила Вика.

На этот вопрос надо было ответить.

— Пишу новый роман. А что?

— Много уже написал?

— Да, вроде порядочно. Уже по второму разу пошел.

— Ого! Вижу, в скорости ты прибавил! А о чем он?

— Да, в