Револьвер - Изабелла Сантакроче

Я купила олененка Бэмби. Его привезли в огромном ящике на грузовике. Он был громадным. Настоящий носорог с белыми пузырями на животе. Это был Бэмби с туловищем носорога. Шофер объяснил мне, что теперь Бэмби такие. Что тех, которые были в прошлом, больше не существует. Что это новая модель. Последняя. Самая современная. Эволюция этого животного. Я внесла его в дом и не знала, что с ним делать. Он смотрел мне в глаза. А я думала о том, как наиболее безболезненно избавиться от него. Вдруг он запел. Он поднимал голову, издавая трели. Он пытался соблазнить меня. Он понял, что я была разочарована. Он хотел завоевать меня. Сказать мне. Хотя я и совсем другой Бэмби, но мне все равно удастся заставить тебя полюбить меня. У меня разрывалось от жалости сердце, потому что он всего себя вкладывал в это пение. Он меня мучил, разрывая мне сердце. Когда я проснулась, моя подушка была мокрой от слез. Джанмария не было дома. Он ушел на работу. Он не разбудил меня. Через час я записалась на танцевальные курсы. Я думала о том пении. О том, как это чудовище старалось, чтобы его приняли. Дрожащими пальцами я набрала номер школы «Первые шаги». А он смотрел на меня такими глазами. Я все равно влюблю тебя в себя.

Я нашла этот номер в телефонной книжке. Я не могла не найти его. Я видела, что у меня на животе появляются белые пузыри. Мне ответила женщина, говорившая с интонациями шлюхи. Я ей сказала, что мне хотелось бы посещать их школу. Она спросила. Сколько лет вашей дочери. Я ей устало ответила, никаких дочерей. Это я хочу. Молчание. Я бы хотела взять несколько уроков. Она ответила. Нет никаких проблем, синьора. Я бы ее убила, когда она произнесла синьора. Я была олененком-носорогом, который поднимал голову, издавая трели. Это была Анджелика, которая поднималась на пальчиках. Легко крутилась. Я все равно влюблю тебя в себя. Я должна была прийти во второй половине дня. Я надела вязаное трико в желтую и красную полоску. Как у пажа. Я в нем как-то выступала на фабрике. Когда мы праздновали то, что всем нам подняли зарплату. Мне трико казалось самой подходящей одеждой. Я села на трамвай, держа в руке будильник, чтобы не опоздать. У меня никогда не было наручных часов. Когда я ехала, то думала о нем. Когда я думала о нем, мне становилось плохо. Мысль о Маттео была для меня пощечиной. Как будто меня хлестали по лицу. Рядом со мною сидела синьора. С носом из пластмассы. Я пристально смотрела на нее. Он вызывал у меня и изумление, и отвращение. Он был приклеен. И был темнее остального лица. Он доходил до глаз, образовывая слегка приподнятый маленький мостик. Кто знает, куда она его кладет на ночь. Может быть, в стакан с водой, как делала моя тетя с зубным протезом. Я протянула правую руку, чтобы не видеть его и представить ее в кровати без него. Неожиданно женщина обернулась, с ненавистью пробормотав несколько слов на украинском языке. У нее блеснули позолоченные зубы, поэтому я и подумала, что она украинка. По воскресеньям в парке этого города их были сотни. Один раз я там гуляла с Джанмария. Они лежали на траве и ели огурцы. Они кусали их зубами из этого ценного металла. Я повернулась в другую сторону, боясь, что она в меня плюнет. Я так смутилась, что перепутала остановку. На занятие я пришла с опозданием. Синьора с интонациями шлюхи провела меня в комнату с деревянным полом. Как только я переступила порог, меня как будто бы ударило. Убежать. Бежать быстрее ветра. Все эти девочки с цветочками окружали его голову. Все эти чистые нимфетки. Сахарные. Перед зеркалом выстроились бутоны. А я динозавр в трико пажа. Я видела свое отражение. Среди этих маргариток я была желто-красной. Я никогда не смогу влюбить его в себя. И Маттео не сможет полюбить меня. Я представила его на крыше. Он смотрел в дырочку. Он видел меня там, внизу. Он стыдился меня. Он страдал. Испытывал отвращение ко мне. Он бы притворился, если бы я его еще раз встретила, что не знаком со мной. На моем лице была написана грусть. Матери этих цветочков изучали меня на расстоянии. Что-то шептали друг другу на ушко. Девочки посмеивались. У них была сила. Очень много силы. Они могли раздавить меня как муху. Они были красивы. Совершенные. Коварны. Как убийцы. Я чувствовала, что сейчас упаду. Я пробормотала, тотчас вернусь. Я больше не могла находиться там, среди них. Среди этого великолепия. Я не могла вступить в соревнование с их красотой. Я не могла поднять глаза. Бросить вызов этому дерьмовому их расизму. Я закрылась в раздевалке, чтобы прийти в себя. Подумать о том, что делать. Там внутри были платьица этих куколок. Тщательно разложенные. Одни висели. Другие были правильно сложены. Лежали на деревянных скамьях. Все маленькие вещицы пастельных тонов. От них исходил запах великолепной жизни. Тут я была совсем не к месту. Как в той школе для богатых, куда меня перед своим отъездом поместили родители. То же чувство несоответствия. Ведь я чувствовала себя бедной родственницей среди богатства других. В то время я стала твердой, как резина. Я больше ничего не чувствовала. Я напивалась. Тайком. Училась очень плохо. В школе за партами сидели очень красивые девочки. Все с деньгами. От их ручек пахло фруктами. Улыбки. Беспечность. Тут я была совсем не к месту. Это была школа для богатых. Чтобы быть спокойными и не чувствовать за собой вины, мои родители записали меня в эту школу. Чтобы я получила безукоризненное воспитание. Чтобы я ничем не потревожила их. Иногда я оставалась там и во второй половине дня. Ела в столовой. Курила в туалетах. На листах бумаги рисовала мух. Когда выходила на улицу, прикрепляла их к решетке. Во дворе. На качелях. Говорила я очень мало. Ни с кем не заводила дружбы. Меня не принимали. Бросали в меня кусочки резины. Толкали меня. Говорили, что я бедная и грязная. У меня завелись вши. Меня подстригли, как мальчишку. От меня пахло обеззараживающим порошком. Я ощущала себя цыганкой. Крытый фургон. Дворовые псы. Грязные ноги. Когда я встречала на улицах этих девочек-попрошаек с платками и в драных юбках, то в них видела себя. С протянутой рукой. Глаза прикрыты, так как хочется спать. На дни рождения меня никто не приглашал. Матери других девочек считали меня слишком отличной от их детей. Другой окраски. Более грубой. У меня был зеленоватый оттенок. Усики-антенны. Признаки одиночества. Меня пригласили только один раз. На день рождения моей соседки по парте. Толстенькой олигофренки. Только я захотела, чтобы она сидела со мной. Она засовывала пальцы в нос. Потом в рот. Облизывала сопли. Я защищала ее от нападений. Мне казалось, что я защищаю себя. Из-за нее я побила одного мальчишку. Он заставлял ее проглотить какую-то гадость. Липкую улитку. Запихивал ее ей в рот. Кричал, чтобы она ее проглотила. Давай, придурочная. Ночью ее выкакаешь. Чтобы отблагодарить, ее мать пригласила меня к ним. У нас будет праздник. Так я себя чувствовала. Как хомячок. Я стояла в сторонке. Неожиданно подбежал мой соученик и задрал мне юбку. Мы хотим посмотреть, меняешь ли ты трусики, кричал он. Ко мне все время кто-нибудь подбегал и проделывал то же. У меня были страшные трусики. Без бантиков. На подошве башмаков дырка. Когда я шла, то волочила ноги, боясь, что ее увидят. Я попыталась спрятаться за занавесками. И начала пить пиво для взрослых. Я напилась, стараясь изменить свой цвет. Стать другой. Как все они. Более красивой. Элегантной. Рядом со мной мама приводит в порядок мои волосы. Меня вырвало на пол. Голова склонилась к полу. Непередаваемый стыд. Тоска. Мать отвела меня в ванную комнату, чтобы вымыть мое лицо. Рот. Я бы ее искусала, съела. Чтобы проглотить ее. Чтобы она сидела в моем животе. Вернувшись домой, я знала, что этот пустяк меня погубил. Следующего раза уже не будет. Никаких других праздников. Приглашений. Во дворе после уроков я опять смотрела на ограду. Видела, как дети бегут к машинам. К родителям с доберманами.