Данте - Дмитрий Мережковский

Слишком хорошо знает он, что неосторожная правда, в устах нищего, — для него голодная смерть, или то, что произошло с ним, — если верить тому же позднему, по вероятному свидетельству, — в 1311 году, в Генуе, где слуги вельможи Бранка д'Ориа (Branca d'Oria), оскорбленного стихами Данте, подстерегши его на улице, избили кулаками или палками.[405] Все равно, было это или не было: это могло быть. И Данте знал, что могло, что множество глупцов и негодяев вздохнуло бы с облегчением, узнав, что человек, у которого всегда было наготове каленое железо и серная кислота для их бесстыдных лбов, умер или убит, как собака.

Люди довольно легко прощают своим ближним преступления, подлости, даже глупости (их прощают, пожалуй, всего труднее) — под одним условием: будь похож на всех. Но горе тому, кем условие это нарушено и кто ни на кого не похож. Люди заклюют его, как гуси попавшего на птичий двор умирающего лебедя или как петухи — раненого орла. Данте, среди людей, такой заклеванный лебедь или орел. Жалко и страшно видеть, как летят белые, окровавленные перья лебедя под гогочущими клювами гусей; или черные, орлиные, — под петушиными клювами. Данте, живому, люди не могли простить — и все еще не могут простить — бессмертному, того, что он так не похож на них; что он для них такое не страшное и даже не смешное, а только скучное чудовище.

Может быть, он и сам не знал иногда, чудо ли он или чудовище; но бывали и такие минуты, когда он вдруг видел во всех муках изгнания своего, нищеты и позора — чудо Божественного Промысла; и слышал тот же таинственно зовущий голос, который услышит, проходя через огненную реку Чистилища:

Здесь нет иных путей, как через пламя…Между тобой и Беатриче — только этаСтена огня. Войди же в него, не бойся!Вот Уже глаза, ее глаза я вижу!

Может быть, Данте чувствовал, в такие минуты, свою бесконечно растущую в муках силу.

Неколебимым чувствую себяЧетырехгранником, под всемиУдарами судьбы.[406]

Что дает ему эту силу, он и сам еще не знает; но чувствует, что победит ею все.

Восстань и помни, что душа твоя,Во всех бореньях, может победить.[407]

Когда вспоминает он о другом нищем изгнаннике, то думает и о себе:

О, если б мир узнал, с каким великим сердцемВыпрашивал он хлеб свой по крохам,То, славя, больше бы еще его прославил![408]

Купит грядущую славу только настоящим позором — это он узнает из беседы в Раю с великим прапрадедом своим, Качьягвидо:

«…Боюсь, что, если будуЯ боязливым другом правды в песнях,То потеряю славу в тех веках,Которым наше времяКазаться будет древним». — ВоссиялПрапрадед мой, как солнце, и в ответСказал мне так: «Чья совесть почернела,Тот режущую силу слов твоихПочувствует; но презирая ложь,Скажи бесстрашно людям все, что знаешь……Твои словаСначала будут горьки, но потомДля многих сделаются хлебом жизни,И песнь твоя, как буря, поколеблетВершины высочайших гор,Что будет славой для тебя немалой».[409]

Песнь о Трех Дамах, сложенная, вероятно, в первые годы изгнания, лучше всего выражает то, что Данте чувствовал в такие минуты. Жесткую, сухую, геральдическую живопись родословных щитов напоминает эта аллегория. Трудно живому чувству пробиться сквозь нее, но чем труднее, тем живее и трогательнее это чувство, когда оно наконец пробивается.

К богу Любви, живущему в сердце поэта, приходят Три Дамы (и здесь, как везде, всегда, число для Данте святейшее — Три): Умеренность, Щедрость, Праведность. Temperanza, Largezza, Drittura. Может быть, первая — Святая Бедность, Прекрасная Дама, св. Франциску известная; вторая — святая Собственность, ему неизвестная; а третья — неизвестнейшая и прекраснейшая, соединяющая красоту первой и второй в высшей гармонии, — будущая Праведность. «Ждем, по обетованию Его, нового неба и новой земли, где обитает Правда» (II Петр. 3, 13). Или, говоря на языке «Калабрийского аббата Иоахима, одаренного духом пророческим»:[410] святая Щедрость — в Отце, святая Бедность — в Сыне, а третья — Безымянная, людям еще неизвестная, святость — в Духе. Если так, то и это видение Данте относится все к тому же вечному для него вопросу о том, что Евангелие называет так глубоко «Умножением — Разделением хлебов», а мы так плоско — «социальной революцией», «проблемой социального неравенства».

Три Дамы к сердцу моему пришли…Как к дому друга, зная,Что в нем живет Любовь…И на руку одна из них склонила, плача,Лицо свое, как сломанная роза…И жалкую увидев наготуСквозь дыры нищенских одежд, ЛюбовьЕе спросила: «Кто ты, и о чемТак горько плачешь?»«Мы, нищие, бездомные, босые,Пришли к тебе, — ответила она. —Я — самая несчастная их трех;Я — Праведность, сестра твоя родная…»Ответ Любви был вздохами замедлен,Потом, очами, полными надежды,Приветствуя изгнанниц безутешных,Она схватила в руки два копьяИ так сказала: «Подымите лица,Мужайтесь! Вот оружье наше;От ветхости заржавело оно.Умеренность, и Щедрость, и другаяОт нашей крови, — нищенствуя, в миреСкитаются. Но, если это — зло,То пусть о нем рожденные во зле,Под властью рока, люди плачут, —Не мы, чей род — от вечного гранита.Пусть презренны мы ныне и гонимы, —Наступит час, когда, в святом бою,Над миром вновь заблещут эти копья!»И, слушая тех царственных изгнанниц,Как плакали они и утешались,В божественной беседе, я впервыеИзгнание мое благословил.Пусть жалкий суд людей иль сила рокаЦвет белый черным делает для мира, —Пасть с добрыми в бою хвалы достойно.[411]

Два сокровища находит нищий Данте в изгнании; первое — итальянский «народный язык», vulgare eloquium. В Церкви и в государстве все говорили тогда на чужом и мертвом латинском языке, а родной и живой, итальянский, — презирали, как «низкий» и «варварский», Данте первый понял, что будущее — за народным языком и усыновил этого пасынка, обогатил нищего, венчал раба на царство. Если тело народной души — язык, то можно сказать, что Данте дал тело душе итальянского народа, как бы снова создал его, родил; и знал величие того, что делает: «больше всех царей и сильных мира сего будет тот, кто овладеет… царственным народным языком».[412]

Второе сокровище нищего Данте — «Божественная комедия». Начал он писать ее, вероятно, еще во Флоренции, между 1300-м и 1302 годом, но потом, в изгнании, вынужден был оставить начатый труд.[413] Через пять лет, в 1307 году, по свидетельству Боккачио, флорентийские друзья Данте прислали ему рукопись первых семи песен «Ада», найденную ими случайно в сундуке с домашней рухлядью. «Я думал, что рукопись моя погибла вместе с остальным разграбленным моим имуществом, — сказал будто бы Данте. Но так как Богу было угодно, чтобы она уцелела и вернулась ко мне, я сделаю все, что могу, чтобы продолжить и кончить мой труд».[414]

С этого дня «Святая Поэма», sacra poema, сделалась верной спутницей его на всех путях изгнания.

В явно подложном «письме брата Илария» о встрече с Данте в горной обители Санта-Кроче дэль Корво есть одно подлинное свидетельство: рукопись «Комедии» всегда была при нем, в его дорожной суме.[415] Всякий лихой человек (а таких было тогда, на больших дорогах, множество) мог его убить и ограбить безнаказанно, по приговору Флорентийской Коммуны; а сделав это, мог, в досаде, что ничем не удалось поживиться от нищего, — развеять по ветру или втоптать в грязь найденные листки «Комедии». Думая об этом, Данте испытывал, вероятно, то же, что тогда, когда слуги оскорбленного вельможи «ослиной породы» били его, на улице, палками. Но, может быть, он чувствовал, что такой позор человеческий нужен ему, чтобы поэма его, «Комедия» (он сам дал ей это имя) могла сделаться «Божественной», как назовут ее люди.

Муки изгнания и нищеты были нужны ему, чтобы узнать не только грешную слабость свою, в настоящем, но и святую силу, в будущем; или хотя бы сделать первый шаг к этой новой святости, неведомой св. Франциску Ассизскому и никому из святых.

Когда говорил Данте бог Любви:

Наш род — от вечного гранита,Noi, che semo dell'eterna rocca, —

и когда благословлял он изгнание свое, — он знал, что «ему позавидуют некогда лучшие люди в мире».