Смерть белой мыши - Сергей Костин

Они оба были дома, даже все трое: я слышал задорный лай Мистера Куилпа. Джессика пылесосила квартиру — мы принципиально не нанимаем никого в помощь по дому. Наш кокер-спаниель бегал за ней, пытаясь укусить щетку пылесоса и возмущаясь, что ему не позволяют улечься с ней на ковре и погрызть ее всласть, как косточку. Бобби, который учится в серьезной частной школе, все вечера просиживает за домашними заданиями.

Ничто не успокаивает меня так, как разговоры, в которых на самом деле сказать нечего. Это просто, как рутинный замер температуры у здорового человека. Все живы, все в порядке. Мать Джессики и моя любимая женщина Пэгги собирается к нам на выходные. Вернусь ли я к этому времени? По идее, должен.

Что там у нас в агентстве? Тоже все нормально. Моя помощница и теперь партнерша Элис в мое отсутствие работает за двоих. Странно, что она мне до сих пор не позвонила. Значит, с одной стороны, справляется, а с другой — на пределе, даже некогда поговорить с шефом. Мне тоже, если честно, не до нее, только я этого Джессике не сказал.

Бобби, когда был маленьким, подбегал к телефону лишь на два-три слова, а потом несся обратно к своему компьютеру. Сейчас он совсем другой. Джессика в основном рассказывала американские новости — мой сын расспрашивает меня. Чем я там занимаюсь так долго (мне якобы пришла в голову мысль организовать парусную регату по Балтике в следующую июльскую жару)? Нормально ли питаюсь (у него до сих пор во рту вкус этих аппетитных, но жирнющих сырных шариков)? Познакомился ли с кем-нибудь интересным (я рассказал ему про Арне)?

Похоже, у моего сына активизировался ген Джессики, которая так же с отрочества опекает своего отца. Джессика, кстати, слушает наш разговор по громкой связи и время от времени задает уточняющие вопросы, но инициатива отныне у нее перехвачена. Отчасти потому, что мы с ней по телефону многие вещи друг о друге узнаем из интонаций, пауз, просто интуитивно. Ей не нужно спрашивать: «У тебя ничего не случилось?» Если что-то случилось, она знает об этом, лишь только я скажу: «Привет, солнышко». Представляете, какой мне нужен самоконтроль, чтобы не прозвучал, например, далекий отголосок волнений прошлой ночи с засадой, перестрелкой, скрипом половиц под ногами полицейских, пока я сидел в подполе?

Ну, хорошо, в доме все в порядке. Теперь можно спать. Но сон по-прежнему упрямился. Я вспомнил один из наших вчерашних разговоров с Анной.

— Вы как засыпаете? — в какой-то момент спросила она. Ни с того ни с сего.

— То есть?

— Ну, вот вы легли в постель, и что? Вы думаете о чем-нибудь хорошем?

— Да нет.

— А я думаю. Вернее, я пытаюсь найти в своей сегодняшней жизни что-нибудь хорошее. Но не нахожу. Ничего плохого — у меня есть крыша над головой, я обеспечена, пока еще относительно здорова… Но и ничего хорошего: ни в данный момент, ни впереди. В прошлом, да. Раньше в моей жизни было много такого, от чего я и заснуть не могла. Но сейчас меня уже ничто не греет.

Я молчал. Моя жизнь, если посмотреть на нее философски, протекала достаточно бессмысленно. Но у меня были мои близкие. Так что я, наверное, неправду сказал. Когда я думаю о чем-нибудь хорошем, я думаю о своей семье. И иногда перед тем, как заснуть, тоже.

— Вы думаете, моя жизнь уже кончилась? — скорее себя, чем меня, спросила тогда Анна.

Еще я вспомнил ее фотографию, которая стояла в гостиной на отдельном высоком столике, покрытом кружевной скатертью. Фотография была в старинной, в стиле ар-деко, бронзовой рамке с изгибающимися в неге в разные стороны побегами и листьями. Она и сделана была в манере немого кино, а-ля Грета Гарбо. Анне на ней было, вероятно, слегка за тридцать. Она стояла почти спиной к объективу — мы видели ее голые плечи и спину, но повернулась к нам лицом. Она была восхитительна: лучистые глаза, превосходной формы нос, нежные губы. От ее лица веяло сохранившейся девичьей чистотой и сформировавшимся умом зрелой женщины, в нем читалась одновременно и трогательная уязвимость, и сила характера.

— Что, не похожа на себя? — напористо, как если бы я собирался ее обидеть, спросила Анна. — Это я. Если вы хотите говорить со мной настоящей, вы должны обращаться ко мне такой, как на фотографии. Это лицо, она легонько шлепнула себя по щеке, — не мое. Мое — вот!

Что же она могла от меня утаить? Без умысла, в силу профессиональной скрытности или не придав чему-то значения. Какая хитроумная операция могла разворачиваться вокруг женщины, которая стремилась лишь к покою? Пока что единственный подозрительный след вел к нашему человеку из камеры хранения в Хельсинки. Что, вся эта возня исходила из Леса? Нет, Бородавочник вряд ли мог снова послать меня на дело, не предупредив о возможных осложнениях. Однажды он этот номер проделал, но зато потом сам же по моему сигналу SOS примчался в Париж. Возможно, кто-то из наших, работающих в Хельсинки, вел свою игру. Было ли это связано с дохлыми белыми мышами? Скорее всего, да, но при наличествующих на этот момент скудных данных такая связь не прослеживалась. Нужны были новые факты. Или озарение.

10

Я все же заснул. Но через час снова проснулся, видимо, оттого, что в номере включился холодильник. Сейчас главное было не думать о насущном и предстоящем, а то до утра глаз не сомкнуть. Но о чем-то думать все равно нужно. Я вызвал в памяти хорошее — нашу первую с Джессикой общую квартиру в Нью-Йорке.

К тому времени я выбрался из своей норы уже настолько, чтобы думать о будущем. Офис для турагентства мы сняли на углу 83-й и Лексингтон, так что имело смысл искать жилье где-то поблизости. Джессика еще доучивалась в Бостоне, поэтому задача эта падала на меня одного. Утром я приезжал на работу, в которой работой пока и не пахло, и катался на директорском кресле по полупустому офису, задирая ноги то на один, то на другой стол для несуществующих работников. В руках у меня была пара купленных у метро газет, в которых я отмечал адреса подходящих свободных квартир. Потом я составлял себе маршрут, начиная с самой дальней, и к обеду, кочуя от одной к другой, добирался снова до своего офиса.

В один из таких дней меня, предварительно назначив встречу по телефону, посетил отец Джессики, профессор Фергюсон. Наверное, он стал таким не сразу, но я всегда поражался, как тонкая, умная, мягкая Пэгги могла прожить столько лет с этим вечно взъерошенным, крикливым, перескакивающим с пятого на десятое, как с ветки на ветку, хитрым и недоверчивым существом. Какаду, не зря же я так прозвал его про себя!

При этом отцу Джессики никак нельзя отказать в образованности и интеллекте. У него пожизненная профессорская ставка в Гарварде, где он преподает английскую литературу, он — автор основополагающей монографии о Джойсе, он даже — это в моих глазах искупает все его недостатки — сумел целиком прочесть «Поминки по Финнегану», написанные дублинским гением на своем собственном языке, составленном из множества других, как живых, так и мертвых.

Меня профессор Фергюсон, как бы это сказать, дружески ненавидел. В его глазах я был притворяющимся агнцем, но на самом деле алчным, жестоким и циничным хищником, наверняка членом какого-либо преступного кубинского сообщества, продающего наркотики, женщин, оружие или все сразу. Мою историю он знал в двух словах — антикастровский диссидент, перебравшийся в Штаты и потерявший здесь свою семью. Из этих событий моей жизни он усвоил: а) что я сидел в тюрьме (что правда, это было частью плана по моему внедрению в США) и б) что я пошел на гангстерскую разборку с женой и двумя детьми (а их так и убили, только в случайной перестрелке). Теперь, предполагал профессор, после внедрения в Штаты мой преступный клан пытался ввести меня в приличное американское общество. А как иначе объяснить мои университетские гуманитарные познания, приличные манеры, мягкую иронию и привычку лишь пожимать плечами, когда что-то происходило не так, как мне бы хотелось? Но его, профессора Фергюсона, не проведешь, не на такого напали! Я забыл сказать, Какаду азартно играл на бирже — это был его и любимый вид спорта, и основной заработок, даже при профессорской ставке.

Как я понимаю, в первое время отец Джессики изредка общался со мной лишь ради того, чтобы вывести меня на чистую воду.

В тот день — это было поздней весной 1985 года, где-то в середине мая — профессор Фергюсон предложил встретиться в офисе, который я совсем недавно снял. Дверь я не закрывал — для гангстерского налета у нас не было ничего интересного. Он вошел — длинный, худой, рыжий и нахохленный, — оглядел пустое помещение и заявил:

— И кто из богатеев, которых вы хотите заарканить, захочет прийти в такое великолепие?

— Здравствуйте, профессор Фергюсон, — сказал я, вставая. — Я тоже рад вас видеть. А что касается вашего вопроса, люди, которым я собираюсь предлагать свои услуги, вообще никуда не ходят. У них на это нет времени — им все приносят в кабинет.