Колодец одиночества - Маргарет Рэдклифф-Холл

Вспомнив о Рафтери, она пошла к конюшне, где все было в смятении и суете. Старый Вильямс вышел на тропу войны; он ругался:

— Пропади ты пропадом, парень, что ты творишь? Принимайся за работу! Шевелись-ка, взнуздай двух лошадей и не забудь наколенники — а этому ведру здесь не место, и венику тоже! Что, Джим отвел чалую к кузнецу? Господи Боже, ну почему не отвел? У нее подковы уже тоньше бумаги! Эй, Джим, сколько ты еще будешь плевать на мои приказы? Что, парень, эти две лошади готовы? Ну так давай, выводи! И не нужно тебе никакое седло, ведь седло им ссадины натрет!

Лоснящихся, красивых охотничьих лошадей выводили в попонах — ведь ранней весной по утрам было еще довольно зябко — и среди них шел Рафтери, стройный и норовистый; он был в капюшоне, и его глаза выглядывали наружу, яркие, как глаза сокола, из двух изящно обрамленных глазниц. Еще из двух отверстий наверху его колпака высовывались его маленькие острые уши, которые теперь прядали от возбуждения.

— Стой смирно! — взревел Вильямс. — Чего это тебе взбрело? Быстро, укороти ему сбрую, тебе тут не цирк, — и, завидев Стивен: — Прощенья просим, мисс Стивен, но это же чистое преступление — не подвести этого коня ближе, и я места себе не нахожу, пока он тут пляшет!

Они стояли, наблюдая, как Рафтери перескакивает через изгородь, потом старый Вильямс мягко сказал:

— Прямо чудо он у нас — лет пятьдесят уже я работаю в конюшне, и ни одного коня не любил так, как Рафтери. Но он не простой конь, он, видно, христианин, не хуже многих из тех, кого я знавал…

И Стивен ответила:

— Может быть, он поэт, как его тезка; я думаю, если бы он умел писать, то писал бы стихи. Говорят, все ирландцы в душе поэты, так что, возможно, они передают этот дар и своим лошадям.

Оба улыбнулись, каждый слегка смущенно, но в глазах их оставалась большая дружба, которая продолжалась годами и которую скрепил Рафтери, ведь они любили его — и неудивительно, ведь никогда прежде такой отважный и учтивый скакун не выходил из конюшни.

— Ну ладно, — вздохнул Вильямс, — старый я уже становлюсь, да и Рафтери тоже, ему уж одиннадцать скоро, но у него это еще не засело в костях, как у меня — кости у меня страшно ломило в эту зиму.

Она еще немного постояла, утешая Вильямса, потом медленно пошла в дом. «Бедный Вильямс, — думала она, — он стареет, но, слава Богу, с Рафтери ничего плохого нет».

Дом лежал в лучах света, как будто греясь на солнцепеке. Запрокинув голову, она стояла глаза в глаза с домом, и представляла, что Мортон думает о ней, ведь его окна, казалось, манили, приглашали: «Иди домой, иди домой, заходи скорее, Стивен!» И на их речь она отвечала: «Я иду», и ускоряла свои медленные шаги, бежала бегом, отвечая на это сострадание и доброту. Да, она вбежала бегом через тяжелые белые двери к полукруглому окну над дверью, вверх по лестнице из коридора, в котором висели смешные старые портреты Гордонов, тех, что давно умерли, но все еще чудесным образом жили, поскольку их труды создали уют Мортона; поскольку их любовь порождала детей, от отца к сыну — от отца к сыну, вплоть до пришествия Стивен.

2

Тем вечером она вошла в кабинет отца, и когда он поднял глаза, она подумала, что он ждал ее. Она сказала:

— Я хочу поговорить с тобой, отец.

И он ответил:

— Я знаю. Сядь поближе, Стивен.

Он закрылся от света длинной тонкой рукой, чтобы она не могла видеть выражения на его лице, но ей казалось, что он хорошо знает, почему она пришла к нему в кабинет. И вот она рассказала ему о Мартине, рассказала все, что случилось, не опуская ни одной подробности, ничего не утаивая. Она открыто горевала из-за друга, что подвел ее, и из-за себя, что подвела того, кто ее любил — и сэр Филип слушал в полной тишине.

После того, как она рассказала все, она набралась смелости и задала свой вопрос:

— Может быть, я какая-то странная, отец? Почему я чувствую все это по отношению к Мартину?

Вот это и случилось. Его как будто ударили в сердце. Рука, прикрывавшая его бледное лицо, дрогнула, потому что он почувствовал, как содрогнулась его душа. Его душа шарахнулась назад, забилась подальше в его тело и не смела взглянуть на Стивен.

Она ждала, потом еще раз спросила:

— Отец, со мной что-нибудь не так? Я вспоминаю, когда я была ребенком, то никогда не была похожа на других детей…

В ее голосе слышалось чувство вины, неуверенность, и он знал, что слезы наворачиваются ей на глаза, знал, что если он поднимет взгляд, то увидит, как дрожат ее губы, и как некрасивы ее воспаленные от слез веки. Его чресла изнывали от жалости к их плоду — нестерпимая боль, невыносимая жалость. Он был в страхе, он превратился в труса из-за своей жалости, так же, как когда-то перед ее матерью. Милосердный Боже! Как может мужчина ответить на такой вопрос? Что он может ей сказать, он, ее отец? Он сидел, в душе желая упасть перед ней на колени: «О, Стивен, мое дитя, моя маленькая, маленькая Стивен!» Потому что ему, охваченному жалостью, она казалась маленькой, совсем беспомощной — он вспоминал ее младенческие ручонки, такие крохотные, такие розовые, с маленькими красивыми ноготками — он играл с ними, восклицал, изумленный их идеальной аккуратностью: «О, Стивен, моя маленькая, маленькая Стивен!» Он хотел крикнуть Богу: «Ты изувечил мою Стивен! Что я сделал, что сделал мой отец, или отец моего отца, или отец его отца? До третьего и четвертого рода…» А Стивен ждала его ответа. Тогда сэр Филип поднес к своим губам чашу, чтобы испить до дна отраву лжи: «Я не расскажу ей. Ты не можешь об этом просить — есть такое, о чем не должен просить даже Бог».

И вот он повернулся к ней, чтобы оказаться лицом к лицу; улыбаясь ей, он без запинки солгал:

 — Милая моя, не глупи. Никакая ты не странная. Однажды ты встретишь мужчину, которого сможешь полюбить. И даже если нет, то что с того, Стивен? Выйти замуж — это не единственное, что может сделать женщина. Я в последнее время думал о том, как ты пишешь, и я собираюсь отпустить тебя учиться в Оксфорд; но пока что ты не должна увлекаться глупыми фантазиями, это никуда не годится — и это совсем на тебя не похоже, Стивен. — Она смотрела прямо на него, и он поскорее отвернулся: — Я занят, милая, теперь оставь меня, — голос его дрогнул.

— Спасибо тебе, — сказала она, тихо и просто. — Я чувствовала, что надо спросить у тебя о Мартине…

3

После того, как она ушла, он сидел один, и ложь все еще горчила на его губах, пока он сидел там, и он закрывал лицо из-за своего стыда, но плакал из-за своей любви.

Глава тринадцатая

1

Сплетни разрослись после исчезновения Мартина, и миссис Энтрим внесла в них немалый вклад, принимая умудренный и загадочный вид, когда упоминалось имя Стивен. Все чувствовали глубочайшее огорчение. Они уже были готовы приветствовать девушку как одну из своих, а теперь это странное событие — они чувствовали себя глупыми, что, в свою очередь, делало их сердитыми. Весенние собрания охотников были наполнены молчаливым неодобрением — такие приятные люди, как молодой Холлэм, просто так не сбегают; и какой скандал, если эти двое не были помолвлены — они же все время вместе гуляли по окрестностям! Это молчаливое неодобрение распространялось на сэра Филипа, а через него — на Анну, ведь они слишком много позволяли Стивен; мать должна как следует приглядывать за своей дочерью, но этой Стивен всегда предоставлялось слишком много свободы. Несомненно, это все из-за того, что она сидит в мужском седле, фехтует и занимается подобными глупостями; когда она встретила мужчину, то закусила удила и вела себя самым шокирующим образом! Конечно же, если бы между ними была помолвка, как у людей… но ничего подобного явно не было. Люди удивлялись, вспоминая, какую терпимость, какую широту взглядов они проявляли. Эта из ряда вон выходящая девушка всегда была странной, и теперь казалась странной как никогда. Мало слов говорилось в ее присутствии, которые могли оскорбить, и все же Стивен хорошо знала, что расположение ее соседей было только мимолетным и всецело зависело от Мартина. Это он поднял ее статус среди них — он, чужой, даже не связанный с их графством. Все они решили, что она собирается выйти замуж за Мартина, и это сразу заставило их стать приветливыми и дружелюбными; и Стивен чувствовала внезапную глубокую потребность в том, чтобы ее привечали, и в душе желала, чтобы она могла выйти замуж за Мартина.

 Самое странное — то, что она в чем-то понимала соседей и была слишком справедливой, чтобы их осуждать; действительно, если бы не произвол природы, она могла бы стать такой же, как они — растить детей, вести дом, прилежно и заботливо оберегать пастбища. В Стивен было очень мало от первопроходца, несмотря на ее недавнюю тягу к лесам. Она принадлежала почве и плодородию Мортона, его пастбищам и конюшням, его фермам и скоту, его тихим и джентльменским традициям, достоинству и гордости, старинному дому из красного кирпича, лишенного всякого стремления выставить себя напоказ. Вот чему она принадлежала и принадлежала бы всегда, по праву ушедших поколений Гордонов, чьи мысли обустроили уют Мортона и чьи тела участвовали в том, чтобы Стивен появилась на свет. Да, она принадлежала к ним, этим ушедшим людям; они могли презрительно отвергать ее, ведь они были сильными и растили сыновей — они могли глядеть на нее с небес сверху вниз, нахмурив брови, и говорить: «Мы целиком и полностью отказываемся признавать это странное создание по имени Стивен». Но все же они не могли выцедить из нее кровь, а ее кровь была и их кровью, поэтому никак они не могли полностью избавиться от нее, а она от них — их соединяли узы крови.