Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке - Виктор Широков

Остался завтрашний день. М.б. пойду в кино. Посоветовали посмотреть "Бойцовский клуб".

Вообще-то у меня тихая паника по поводу Леньки. Не рассосалось и не улеглось само по себе. И с точки зрения Лени, и с моей мы — во внутренней психодраме. Это ж надо ноздря в ноздрю печататься в одних и тех же журналах и делить одни и те же премии. Хорошо (или наоборот плохо) Гордину. При всех его достоинствах (энергии, хватке, таланте) он нынче не востребован. Негде. И звать его никак. А у нас с Ленькой как-то все "раскидано по репликам".

От него, кстати, уже год как ушла жена. Совсем ещё не старый человек с лицом Аполлона и торсом святого Себастьяна. Глубинно-умный. Только излишне много пьет. От его дыхания остается облако алкоголя и тучка сигаретного дыма. И ещё почему-то он постоянно облизывает губы. Они удивительно алого цвета. Неестественно алого. У него ухоженные ногти и ни одного седого волоса. Может, подкрашивается. Ни крупинки перхоти, хотя еврей.

Почему я обращаю на это внимание, хотя отнюдь не антисемит? Почему я не люблю маленьких детей, хотя бездетен? Да и старух тоже, впрочем.

Только что звонила мать. Просила экстренно заехать. Болеет собака. Болит у самой коленный сустав и чуть ли не подозрение на воспаление легких. Боится, что может умереть и не попрощаться со мной.

А как же мое собственное постоянное умирание, смерть моей первой любви с Геллой Кац, гибель первого супружества с Корой, омертвение дружбы с Ленькой?

Может быть, смерти просто нет и все мы бессмертны? Или наоборот все мы настолько давно умерли, что то, что чудится, всего лишь тень давно погасшей жизни? Дурацкой, неудавшейся, но все-таки претендующей на самоочищение, на самооправдание и будущий свет. А по зрелому размышлению — на parodia sacra. Что вовсе не исключает подлинности трагедии

СЛОН И СЛИЗНЯК

"Мимо меня проползают слизни с глазами статуй в саду…"

Борис Пастернак

Со слизняком затеяв разговор, слон поражен его был самомненьем: "Да я…да мне…да с некоторых пор ко мне киты относятся с почтеньем. Когда б я плавал, был бы тоже кит, но не хочу, привык к земле по жизни. Горжусь, что я вульгарный паразит, как все мои предшественники слизни. Зато Камю и Сартра я читал, мне Хайдеггер мировоззреньем близок; я обожаю человечий кал и пью мочу, поверьте, без капризов. Вы в самолетах жрете аэрон, вгрызаетесь в творенья Массолита, а я залез в свой костяной кондом, он — лучшая моя самозащита. Мне Пушкин — бог, я тоже накропал две-три строки о сексе понаслышке; пусть кто-то скажет, что талантец мал, но кайф и драйв зато всегда в излишке. Да, я — слизняк, я не такой, как вы, зато король среди окрестных слизней, и мне плевать на жителей Москвы,

погрязших в рыночной дороговизне. Зато я без работы проживу

и накропаю, может быть, романчик, где выведу на славу всю Москву,

загнав героев голых на диванчик. Поверьте, мне и премию вручат,

я сразу стану членом Слизне-клуба; а то, что нет ни деток, ни внучат,

мне наплевать, зато целее зубы. Вы думали, у слизней нет зубов?

Есть и ещё какие! Мысле-зубы. Мы ими объедаем дураков, вздымая для завесы грязи клубы. Такой я слизень. Просто красавец. Завидуйте же слизневому счастью. Жаль, что на этом сказочке конец. Я о конце лихом мечтаю часто…"

Слон не дослушал слизневый разнос. Считайте, что из зависти, из мести над ним слоновью ноженьку занес и без раздумий раздавил на месте.

ДОСАДА

Не досаждай, когда не люб. Сними ненужную осаду. Ты вечно будешь глуп и груб и только вызовешь досаду. Молящих писем не пиши и не звони по телефону, рукой при встрече не маши — она давно ушла к другому. Равно нелепые труды: будить угаснувшие чувства или отыскивать следы реки, поворотившей русло.

КАК КАПЛИ

Накрапывал дождик над садом, над всей неоглядной землей; и ласковый голос с надсадой твердил: уходи, милый мой. Слова долетали и гасли, в глубокую память входя, как капли, тяжелые капли разбитого ветром дождя.

ЛЮБОВЬ

1

Вы молоды, спешите жить, но вмиг становитесь заикой, когда случится в страсти дикой признаться: тяжело любить.

Любовь — молчание, и взгляд, случайно пойманный украдкой, и встреча пальцев над перчаткой… И сто надежд, и сто досад.

2

Вы молоды, спешите жить, но вам помехой та же юность, когда признаться "Я люблю вас" куда страшнее, чем любить.

Молчание — любовь, и взгляд, глухонемой язык ладоней. Влюбленным проще — что долдонить — так объясняться во сто крат.

НЕ ДЛЯ ОГЛАСКИ

Любимая! Я всякий раз тебя уверить не умею, что женщина пленяет нас незащищенностью своею. Что все мужчины испокон защитники и рудознатцы, что слишком мало значит сон, раз в нем с тобой не повстречаться.

А ты — спокойна и горда, ты не нуждаешься в опеке, и бешеных страстей орда смешна тебе в двадцатом веке. Ты говоришь: "Иди, проспись! Защитник тоже мне нашелся. И не ходи вокруг, как лис. На мне свет клином не сошелся. Ищи себе других подруг, охочих до мужской заботы. А я уж как-нибудь без рук… И вообще, оставим счеты…"

Но это всё — слова, слова… А не уйти от женской доли. И вижу я, как ты слаба, моей сопротивляясь воле. Как смотришь, веря и любя, готова подчиниться ласке, забыть, перебороть себя…"

Но это всё не для огласки.

ХАЛДЕЙСКОЕ ЗАКЛИНАНИЕ

Кто ты такая, ведьма, кто тебе позволил это словосочетанье, когда опять в немыслимой борьбе вдруг возникает вновь очарованье? Твои уста отравою горчат, смерть по следам твоим шагает часто… Ты — ведьма, я — в невинности зачат, и оба мы — две стороны злосчастья.

Ты — ведьма, я схвачу твой жаркий рот, схвачу язык твой, огненные очи и ноги, и коленей изворот, и руки, чтоб связать их тёмной ночью. Пусть лунный бог сожжет тебя огнём и да низвергнет в черную пучину! А я пребуду в благостыне днём…

О, ведьма, сгинь навечно, присно, ныне!

ВЕЖЛИВЫЙ ОТКАЗ

Скорый поезд № 87 до областного города П. уже отошел от Курского вокзала, когда в купе шестого вагона ввалился задыхающийся тучный мужчина в тенниске, туго обтягивающей изрядное брюхо, и в зеленых вельветовых штанах. Сандалии, застегнутые на босу ногу, и молодёжная бейсбольная кепочка, повернутая козырьком назад, довершали летнее одеяние. В каждой руке новоприбывший тащил по три сумки, естественно, с лица его лил пот, что называется, в три ручья.

Рассевшиеся до этого посвободнее, дисциплинированные пассажиры, скрывая понятное разочарование (как было бы хорошо в эдакой духоте обойтись меньшим числом ездоков!), по одному выскользнули в коридорчик, а потом и в тамбур — покурить.

Новоприбывший поднял нижнюю полку, вместилище под которой было, к счастью, свободно, и растолкал по углам свою поклажу. Затем достал широкий клетчатый носовой платок и, сняв запотевшие очки, стал энергично вытирать мокрое лицо. Потом тем же платком протер очки и водрузил их на прежнее место, прижав для уверенности перекладинку к переносью указательным пальцем правой руки. Опустив полку и сев к окну, он попытался расслабиться после очевидной сумасшедшей гонки. Радио под сурдинку пело мармеладным голосом Валерия Меладзе про цыганку Сэру и бередящую душу скрипку.

В купе тем временем стали возвращаться накурившиеся пассажиры. Произошла нехитрая процедура вагонного знакомства.

— Иван Иванович Чимша-Гималайский, ветеринарный врач, — представился первым высокий, худощавый старик с длинными усами, одетый в белый полотняный костюм. В руках он держал курительную трубку, чубук которой представлял собой искусно вырезанную головку, похожую одновременно на Владимира Ильича Ленина и на Мефистофеля.

Вторым отрекомендовался учитель физкультуры Буркин. Низкорослый лысый крепыш в спортивном костюме, из нагрудного кармана куртки которого выглядывала пачка сигарет "Марлборо", уверенно протянул руку для рукопожатия.

Третий попутчик, оплывший толстяк в дорогом, хотя и засаленном, французского кроя строгом костюме, назвался доктором медицины Дмитрием Ионовичем Старцевым.

Запоздавший пассажир оказался писателем и энтомологом Владимиром Михайловичем Гординым, ехавшим в город П. по печальному поводу — хоронить отца. Ясное дело, его попутчики тут же выразили ему соболезнование, погрустнели на мгновение и была такая длинная пауза, когда, говорят в народе, мол, ангел пролетел.

Но жизнь быстро берет своё. Поезд летел стремительно между двух лесополос. Вагон часто покачивало, колеса ритмично постукивали на стыках рельс. День за окном постепенно угасал. Еще не успело, как следует смеркнуться, как в купе ярко вспыхнула потолочная лампа. Попутчики Владимира Михайловича достали пластиковые сумки со снедью, разложили на узком столике свежие помидоры, огурцы, ветчину, вареные яйца, непременную отварную курицу и наперебой стали приглашать Гордина разделить скромную трапезу. Он тоже не стал отнекиваться и добавил свои аналогичные припасы, а затем, мрачновато улыбаясь, водрузил на стол "Кубанскую" под винтом.