Виноваты звезды - Джон Грин

— О, Гас… — пролепетала я. — Это… — Я не знала, что сказать. На меня он не смотрел, и мне казалось нескромным смотреть на него. Я чувствовала, что он глядит вперед. Он вынул сигарету изо рта, посмотрел на нее, покатал большим и указательным пальцами и снова сунул в рот.

— Надо отдать должное, — заметил он, — у меня действительно классная нога.

— Мне очень жаль, — сказала я. — Мне правда очень, очень жаль.

— Все нормально, Хейзел Грейс. Но если договаривать до конца, когда мне показалось, что в группу поддержки явился призрак Каролин Мэтерс, я вовсе не обрадовался. Я смотрел, но желания не испытывал, если ты понимаешь, о чем я. — Он вынул из кармана сигаретную пачку и убрал сигарету обратно.

— Мне очень жаль, — снова извинилась я.

— Мне тоже, — произнес он.

— Я никогда так с тобой не поступлю, — пообещала я ему.

— А я бы не возражал, Хейзел Грейс. Большая честь ходить с сердцем, разбитым тобой.

Глава 12

Я проснулась в четыре по голландскому времени, готовая к новому дню. Все попытки снова заснуть потерпели неудачу, поэтому я лежала, слушая, как ИВЛ нагнетает воздух и выгоняет его из легких, и радовалась драконьему урчанью, хотя с удовольствием слушала бы собственное дыхание.

Я перечитывала «Царский недуг» в ожидании, пока проснется мама. Около шести она повернулась ко мне и сонно положила голову мне на плечо, что было неудобно.

Завтрак, который нам принесли в номер, к моему удовольствию, включал, помимо полного отрицания стандартов американского завтрака, деликатесную мясную нарезку. Платье, которое я планировала надеть для встречи с Питером ван Хутеном, в процессе отбора получило повышение и было признано достойным ужина в «Оранжи», поэтому когда я приняла душ и усмирила волосы, мы с мамой полчаса обсуждали разнообразные плюсы и минусы наличных нарядов, прежде чем я решила одеться под Анну из «Царского недуга»: кеды «Чак Тейлорс», темные джинсы и голубая футболка.

На футболке был трафаретный принт знаменитого шедевра сюрреалиста Рене Магритта: он нарисовал трубу и подписал курсивом: «C'est n'est pas une pipe» («Это не труба»).

— Не понимаю я этой футболки, — сказала мама.

— Питер ван Хутен поймет, поверь. Он тысячу раз ссылается на Магритта в «Царском недуге».

— Но это же труба!

— Нет, не труба, — заметила я. — Это изображение трубы. Понимаешь? Любые изображения вещей имманентно абстрактны. Это очень тонко.

— Когда ты успела стать такой взрослой и понимать то, в чем путается твоя старая мать? — спросила мама. — Кажется, только вчера я говорила семилетней Хейзел, почему небо голубое. Тогда ты считала меня гением.

— А почему небо голубое? — спросила я.

— Потому что, — ответила мама. Я засмеялась.

Время подходило к десяти часам, и я нервничала все больше и больше. Я волновалась перед встречей с Огастусом, волновалась перед встречей с Питером ван Хутеном, волновалась, что неудачно одета, волновалась, что мы не найдем нужный дом, потому что дома в Амстердаме похожи друг на друга, как близнецы, волновалась, что мы заблудимся и не сможем отыскать «Философа», волновалась, волновалась и волновалась. Мама пыталась со мной заговаривать, но я не слушала. Я уже хотела просить ее подняться на второй этаж и проверить, как там Огастус, когда он постучал в дверь.

Я открыла. Он посмотрел на футболку и улыбнулся.

— Забавно, — сказал он.

— Не называй мои груди забавными, — ответила я.

— Ну не здесь же, — произнесла мама за моей спиной, но я уже достаточно смутила Огастуса, чтобы смелее смотреть в его синие глаза.

— Точно не хочешь пойти? — спросила я маму.

— Я иду в Рийксмузеум и Вондельпарк, — пояснила она. — К тому же я не понимаю эту книгу. Не обижайся. Благодари за нас его и ассистентку, ладно?

— Ладно, — ответила я, стиснув маму в объятиях. Она поцеловала меня в голову, над самым ухом.

Белый дом Питера ван Хутена находился буквально за углом, в сплошном ряду домов на Вондельстраат, напротив парка. Номер сто пятьдесят восемь. Огастус взял меня за руку, подхватил тележку с баллоном, и мы поднялись на три ступеньки к полированной черно-синей двери. Сердце у меня гулко стучало. Всего одна закрытая дверь отделяет меня от ответов, о которых я размышляла с тех самых пор, как впервые прочитала последнюю незаконченную страницу.

Изнутри слышался мощный басовый ритм, от которого, должно быть, дрожали подоконники. Я удивилась: неужели у Питера ван Хутена есть ребенок, который любит рэп?

Взявшись за дверное кольцо в виде львиной головы, я нерешительно постучала. Музыка гремела по-прежнему.

— Может, он не слышит? — сказал Огастус, взялся за кольцо и постучал громче.

Музыка стихла, послышались шаркающие шаги. Отодвинулся засов, за ним другой, и дверь со скрипом открылась. Пузатый мужчина с жидкими волосами и отвисшими щеками, покрытыми недельной щетиной, прищурился от яркого уличного света. Он был в голубой мужской пижаме, как в старых фильмах. Лицо и брюшко были такими круглыми, а руки такими тощими, что он казался пончиком, в который воткнули четыре спички.

— Мистер ван Хутен? — спросил Огастус неожиданно высоким голосом.

Дверь с грохотом закрылась. За ней раздался заикающийся, пискливый вопль: «Ли-и-и-и-де-е-е-вью-ю!» (до этого я думала, что имя его ассистентки произносится «Лидевидж»).

Все было прекрасно слышно через дверь.

— К нам пришли, Питер? — спросила женщина.

— Там, Лидевью, там на пороге два юных видения!

— Видения? — переспросила она с приятным голландским акцентом.

Ван Хутен прокричал на одном дыхании:

— Фантомы-призраки-иллюзия-духи-упыри-пришельцы с того света, Лидевью! Как при наличии университетского диплома по специальности американ ская литература можно демонстрировать такое отвратительное знание английского языка?

— Питер, это не видения, это Огастус и Хейзел, ваши юные поклонники, с которыми вы переписывались.

— Как?! Что?! Они… Я же думал, они в Америке!

— Да, но вы пригласили их в Амстердам, помните?

— Лидевью, ты знаешь, почему я уехал из Штатов? Чтобы никогда больше не встречаться с американцами!

— Но вы и сами американец.

— Да, похоже, что от этого никуда не деться, но этим американцам велите немедленно уйти. Объясните, что произошла ужасная ошибка, что приглашение преславного ван Хутена было риторическим и подобные предложения полагается воспринимать символически…

Мне показалось, что меня сейчас вырвет. Я посмотрела на Огастуса, не сводившего взгляд с двери: его плечи поникли.

— Я этого не сделаю, Питер, — ответила Лидевью. — Вы должны с ними встретиться. Вы обязаны. Вам нужно их увидеть. Вам нужно посмотреть, как много значит ваша работа.

— Лидевью, ты сознательно обманула меня, чтобы это подстроить?

Последовало долгое молчание, и наконец дверь снова открылась. Ван Хутен, по-прежнему щурясь, с равномерностью метронома крутил головой от меня к Огастусу.

— Кто из вас Огастус Уотерс? — спросил он. Огастус нерешительно протянул руку.

Ван Хутен кивнул и сказал:

— Вы закончили свои дела с этой цыпочкой?

Так я в первый и единственный раз увидела онемевшего Огастуса Уотерса.

— Я… — начала я, — кгхм, я Хейзел. Вот.

— Видимо, у юноши задержка развития, — объяснил Питер ван Хутен своей Лидевью.

— Питер! — возмутилась та.

— Н-ну что ж, — сказал Питер ван Хутен, протягивая мне руку, — так или иначе встретить таких онтологически невозможных созданий — редкое удовольствие.

Я потрясла его пухлую руку, после чего он обменялся рукопожатием с Огастусом. Я между тем гадала, что такое «онтологически», — мне понравилось слово. Надо же, нас с Огастусом зачислили в Клуб невозможных созданий на пару с утконосами!

Конечно, я надеялась, что Питер ван Хутен окажется человеком здравого ума, но мир не фабрика по исполнению желаний. Важно, что дверь нам открыли, я перешагнула порог и сейчас узнаю, что произойдет после окончания «Царского недуга». Этого мне хватит. Мы прошли за ван Хутеном и Лидевью мимо огромного дубового обеденного стола с двумя одинокими стульями в неприятно голую гостиную. Вылитый зал музея, только на пустых белых стенах ни одной картины. За исключением дивана и шезлонга, замысловатых конструкций из стали и черной кожи, комната оказалась пустой. Через секунду я заметила за диваном два больших черных мусорных мешка, полных и завязанных.

— Мусор? — тихо спросила я у Огастуса, думая, что никто больше не услышит.

— Почта от поклонников, — отозвался ван Хутен, усаживаясь в шезлонг. — За восемнадцать лет. Не открываю. Не могу. Ужасно боюсь. Ваши письма стали первыми, на которые я ответил, и видите, к чему это привело? Ей-богу, существование читателей во плоти я считаю совершенно неинтересным.