47 ронинов - Джоан Виндж

Интересно, о чем она так горюет? Об участи отца? Или о Кае? Кае, который, рискуя жизнью, в одиночку убил кирина… который сегодня опять рискнул жизнью и судьбой, защищая честь господина и госпожи… честь Ако. Который тайно обучал его, Оиси, сына искусству владения мечом, постепенно завоевывая уважение и послушание юноши – так же, как завоевал он сердце дочери князя Асано.

Оиси бросил взгляд в другой конец арены, откуда Тикара раньше наблюдал за поединком с нескрываемой гордостью тайного посвященного.

Сын исчез. Не смог наблюдать жестокую расправу над своим учителем. Зато – в отличие от всех остальных участников драмы – он ушел отсюда по собственной воле. Оиси перевел глаза на своих людей, вымещающих на Кае отчаяние, безысходность и чувство униженности. Если их не остановить, они забьют полукровку до смерти. Отдать приказ? Пусть прекращают? А есть ли у него на то полномочия?

Адъютант сёгуна по-прежнему критическим взглядом следил за происходящим. Казалось, он доволен тем, с каким рвением исполняется распоряжение его господина, но доволен не слишком – Кай все еще шевелился, слабо пытаясь защищаться, и это мешало адъютанту объявить о конце экзекуции.

Внимание каро привлек Басё. До сих пор бывший монах держался подальше от центра потасовки, зная о своей могучей силе. Но вот он резко шагнул вперед, словно принял какое-то решение. Другие самураи подались в стороны – одного присутствия огромного воина было достаточно, чтобы вокруг все расступились. Он занес боккэн, и решимость на его лице сменилась состраданием.

«Прости», – прошептал великан, глядя на Кая, и нанес точный, выверенный удар, от которого полукровка наконец лишился чувств. Опустившись на колени, Басё принялся освобождать обмякшее тело от доспехов, чтобы прекратить избиение. Адъютант Токугавы не возражал, и Оиси подал знак остальным помочь Басё.

Когда лишенного доспехов, окровавленного Кая поволокли прочь с арены, выглядел он обычным уязвимым человеком. Оиси посмотрел на господина Асано и его дочь. Глаза девушки вновь были полны слез, но теперь в них читались стыд и раскаяние. Выходит, облегченно вздохнул каро, госпожа Мика понимает, что натворила. Это хорошо, иначе он больше никогда не смог бы испытать к ней сочувствия.

Гости вокруг наконец зашевелились, потянулись прочь с трибун. Теперь господин Асано и Мика-химэ также вправе удалиться. Адъютант Токугавы отправился докладывать хозяину о том, как был обуздан строптивый нелюдь.

Оиси остался стоять на месте. Ноги будто вросли в землю. Только что он увидел, как самым уважаемым самураям, воинам высочайшего ранга, пришлось совершить деяние, до которого могли опуститься только павшие разбойники и бродяги – избить до полусмерти беззащитного человека. Теперь же он смотрел, как они швыряли боккэны в смешанную с кровью грязь и направлялись к нему за дальнейшими приказаниями. Остальные самураи, также присутствовавшие на турнире, молча выжидательно смотрели в его сторону из разных уголков арены.

Оиси поручил Басё и Окуде сопроводить князя Асано с дочерью в их покои, тихонько наказав воинам, чтобы те держались от своих подопечных подальше и хранили молчание. Хазаму он послал выяснить, куда подевался Ясуно и что с ним произошло. Остальных распустил: кого-то – выполнять привычные обязанности, кого-то – на заслуженный отдых.

И только после этого наконец отправился на поиски сына.

К вечеру чистое ясное небо, с утра предвещавшее не менее ясный и радостный для Ако день, стало серым и угрюмым. Надвигалась буря. Небеса напоминали жестоко избитое тело – разбухшие сине-фиолетовые тучи, густые кроваво-красные прожилки, нарисованные последними лучами заходящего солнца.

К тому времени, когда Мика наконец вышла из своих покоев, ярко-красный и золотой цвета знамен Ако – впрочем, не только Ако, ведь золото являлось еще и цветом сёгуна – совсем потускнели.

…Вернувшись в дом после турнира, она первым делом прогнала всех из комнат. Ей необходимо было уединение – чтобы выплакаться. Она рыдала от горя и стыда, рыдала долго, до тех пор, пока у нее, кажется, совсем не осталось слез. А после этого разрыдалась вновь – в раскаянии и скорби…

В конце концов Мика уснула – а когда пробудилась, немедленно отправила встревоженных слуг за средствами, способными придать достойный вид опухшим глазам и покрасневшему лицу. Она не станет отрекаться от своего горя, и от гордости – тоже не станет. Если только того не потребуют интересы Ако. Ако, чье доброе имя она сегодня так опорочила. Но ей необходимо выйти, необходимо поговорить с отцом… даже если он не захочет ее видеть.

…В своих покоях отца не оказалось. Мика искала повсюду, спрашивала о нем каждого встречного. Никто его не видел… или видел совсем недавно, но где найти господина Асано теперь, не знал… Она уже стала опасаться: либо всем вокруг было приказано ничего ей не сообщать, либо… либо он мог… мог даже…

Добравшись до внутреннего дворика, девушка в изнеможении опустилась на скамью под вишнями – пальцы переплетены, ладони сжаты еще крепче, еще отчаянней, чем под недобрым изучающим взглядом господина Киры. От безжалостно впивающихся в руки колец на коже оставались кровоподтеки, но боль эта была Мике даже приятна – что угодно, только бы не думать…

В сгущающихся сумерках она разглядела направляющегося к ней самурая, одного из вассалов отца. Не узнать его фигуру было невозможно.

Басё нерешительно приблизился и с великим почтением поклонился.

– Моя госпожа, Оиси Кураносукэ сказал, что вы разыскиваете отца. Я недавно видел господина Асано – он сидел у пруда с кои в своем саду.

Глаз на нее Басё не поднимал, и девушка могла только гадать, какие чувства таятся в их глубине. Сегодня на лицах всех обитателей замка – даже на лицах слуг – она читала одно и то же. Жалость. Или осуждение. Или то и другое разом. Неужели и Басё тоже?.. Она не выдержит, если еще хоть кто-то посмотрит на нее с безмолвным обвинением. Особенно если это сделает стоящий перед ней сейчас мужчина. А каково будет прочесть то, что скрывается во взгляде отца, страшно даже представить…

– Благодарю вас, господин Басё.

Встав со скамьи и пригнувшись в ответном поклоне, Мика не смела поднять головы. С ее шелкового наряда соскользнули лепестки сакуры и молчаливым дождем осыпали все вокруг.

– Моя госпожа, – произнес Басё, когда она уже собиралась удалиться, – о полукровке позаботились. Его осмотрел лекарь. Он будет жить.

Девушка резко обернулась. На луноподобном лице самурая не было привычной улыбки, но в глазах его по-прежнему светились доброта и сердечность – странные качества для ловкого воина-монаха с огромным, могучим телом, который умеет искусно обращаться с боевым шестом бо и длинным мечом нагинатой…

– Зачем вы говорите мне об этом? – слабо прошелестела она.

– Затем, что вы сейчас отправитесь к отцу, Мика-химэ… – мягко пояснил великан, и девушке на миг показалось, будто они стоят не во дворе замка, а в монастырском зале. – А ему необходимо увидеть надежду в ваших глазах. Когда вы были маленькой девочкой, он точно так же нуждался в вашей улыбке. Я подумал… если вы услышите новость, которая уменьшит вашу тревогу…

– Басё-сама… – Мика отчаянно пыталась совладать с собой, удержаться на ногах, не отводить глаз, не превратиться вновь в горюющего ребенка. – От всего сердца благодарю вас за заботу о моем отце. Но… – Она вновь склонила голову, не столько из чувства благодарности, сколько от унижения. – Почему вы, вы единственный из всех, смотрите на меня прежним взглядом?.. После того, что я совершила…

Он удивился.

– Вы не совершили ничего дурного, моя госпожа. Вы просто полюбили. Полюбили человека, которого некогда спасла милость вашего же собственного отца. Мы не властны над любовью, она – часть нашего предназначения. Правильно это или неправильно, мы любим тех, кого любим…

Басё отвел глаза, словно усомнившись, имеет ли он право говорить с дочерью своего господина настолько откровенно. Однако совесть, видимо, не позволяла ему молчать, и потому самурай решительно продолжил:

– Мика-химэ, вы рассуждаете о ваби-саби так, будто в сердце вашем начертаны священные слова самого Будды. А Будда однажды заметил: «Истинная ценность человека – не в его внешности или статусе; она заключена в широте его духа». Вы умеете видеть красоту вещей и людей, их неповторимую уникальность; и вместе с тем – хрупкость и недолговечность всего сущего… У вас редкий дар.

Он вновь посмотрел на девушку, его лицо потемнело.

– Правительство Токугавы, бакуфу, упрятало нашу страну в кокон, словно шелкопряд, чтобы отсечь все неяпонское… Гордиться своим жизненным укладом и традициями – это хорошо, но вместе с тем и опасно. Гордость всегда несет в себе скрытую угрозу. Мы далеко не единственные дети богов в мире, и далеко не все чужеземцы и незнакомцы – замаскированные демоны. Возможно даже такое, что полукровка во всех отношениях достоин звания самурая. Увы, он был рожден здесь и сейчас… не в том месте и не в то время…