Эскадрилья наносит удар - Анатолий Сурцуков

Толя вскинул глаза на входящего в блиндаж Саню и мгновенно все понял. «Как же я один буду…» — пролепетал он и, неловко обняв одной рукой Жукова, уткнулся лицом ему в плечо. Тело его вздрагивало. Сане очень захотелось погладить Толика по голове, но вместо этого он почему-то строго, тоном начальника, проговорил: «Приказываю — держаться! Хоть воруй, но жри все, что можно, вплоть до личинок и червей! Ослабнешь — пристрелят! Нас не бросят! Я найду тебя и вытащу отсюда! Понял?! Повтори, мать твою!!!»

Толя выпрямился и уже твердым голосом ответил: «Все понял, командир». И уже буднично: «Если что, помоги моим».

«Обязательно. Ну, до связи…»

* * *

«С тобой будет говорить Арби Бараев!» — торжественным голосом известил Саню конвоир и втолкнул его внутрь добротно срубленного блиндажа.

В укрытии было сумрачно, пахло сырым деревом и гнилью, но еще больше здесь ощущался запах смерти. Сложная смесь из «ароматов» крови, пота давно немытых тел, оружия, пороха и еще чего-то неуловимого, рождающая ощущения тревоги, волнения и возбуждения.

За столом, поигрывая автоматом, сидел в окружении подчиненных типичный полевой командир, которых Саня достаточно уже навидался, находясь в плену. Узкое лицо, впалые черные глаза, униформистская борода и черная шерстяная шапка с зеленой повязкой, на которой арабской вязью начертаны изречения из Корана. Внимательно рассмотрев Жукова, Бараев (как потом оказалось, это был именно он) произнес:

«Мы тебя должны обменять на моего брата. Твои прислали записку, чтобы проверить, жив ли ты. Нужно ответить на вопросы».

Сердце Саньки заколыхалось от неожиданности. Радость теплой волной плеснула в лицо, заставив его зардеться, как красной девице. Хорошо еще, что в блиндаже темновато. Значит, не забыли свои, значит, правда пытаются вытащить. Ну что там в записке? Жуков почувствовал себя, как студент во время экзамена, вытягивающий билет. Главное, чтобы билет оказался счастливым, а то результат может быть хреновым, не ту оценку поставят…

«Ну, ответ на первый вопрос я знаю», — мысленно с облегчением выдохнул Санек. Подумаешь, как имя-отчество — Гутнекене. Это у него в Каунасе была укладчица парашютов. Второй вопрос — как имя-отчество Старикова, члена сборной команды по парашютному спорту, тоже не вызывал затруднений. А вот третий — как зовут сына Толика Могутнова, родившегося за месяц до их пленения, поставил в тупик. Дело в том, что, закрутившись в стремнине нахлынувших событий, воспоминания о непродолжительных и обрывочных периодах нахождения дома напрочь были выплеснуты из памяти.

Как Саня ни силился, но вспомнить не смог. Тогда он схитрил. Это, мол, отцы-командиры вопрос адресовали Могутнову, чтобы заодно проверить, жив ли он. Отмазка сработала. Стали готовиться к обмену. Сане даже дали возможность побриться, пристально отслеживая каждое движение бритвенного станка в его руках. Выдали какую-то потерханную, но целую камуфляжку, чтобы переоделся. А уж мылся в ручье Саня и так регулярно, заведя эту привычку еще во время пребывания в Борзое. Правда, опасался все это время за свой радикулит, который до пленения его страшно мучил. Каждый раз, совершая омовение, думал: «Если прострелят поясницу, то пристрелят в головницу. Да-а-а-а уж, неплохой каламбурчик». Но, видно, под воздействием постоянного стресса, «радик» вел себя смирно, не высовываясь, умница, раньше времени. Жукову приходилось раньше слышать, как во время Отечественной войны, несмотря на холод и бытовые неудобства, практически не бывало у бойцов простудных заболеваний. Вот и тут то же самое. Это уже парадоксы войны…

Бараев вернулся из пункта обмена злой как черт. Обмен не состоялся. К назначенному времени никто с противоположной стороны не пришел, ну и, соответственно, брата Бараева не доставил. Как потом оказалось, причина была банальна и проста.

Строго засекреченная операция по обмену недостаточно четко координировалась с действиями остальных сил группировки.

Надо же такой накладке произойти, что именно в это время, в районе, расположенном неподалеку, авиации был назначен массированный удар по весьма важным целям. Группа обмена попала под бомбежку своих, едва уцелев.

Бараев неиствовал.

«Ты знаешь, к кому ты попал? — рычал он на Жукова. — Ты попал к ваххабитам. Раньше у тебя был шанс. Теперь у тебя его нет. Своим ты не нужен. За твою башку теперь никто ломаного гроша не даст. Придется тебя расстрелять. Мы скоро будем уходить отсюда. Нам незачем брать тебя с собой».

И вдруг, совсем неожиданно, достав трубку космического телефона, проговорил: «На, позвони жене. Скажи, чтобы она подняла всех до вечера, иначе поздно будет».

«Нет у меня домашнего телефона».

«Не ври мне, паскуда… 77–67, что, думаешь, здесь лохи сидят, кнут ослиный!!!»

Ну, сволочи, далеко же ваши щупальца проникли…

Время около пяти утра. Трясущимися руками набрал Саня номер. На другом конце эфира потянулись длинные гудки. Сонный голос с другой планеты ответил: «Алло». Господи! К стене отбросила волна чувств, вызванная этим голосом, родными интонациями. При этом предательски опять проявилась та самая умилительность, которая возникала каждый раз, когда видел просыпающуюся, теплую со сна и потягивающуюся, как котенок, жену. Всегда, видя эту картинку, он не мог не подойти к жене и если уж не «продолжить разговор, начатый вечером», то хотя бы приласкать, выказывая чувства, вызванные весьма достойным поводом.

Нет, гады, сюда я вас не пущу!!!

Призвав все силы, оставшиеся у него на тот момент, Саня сделал свой голос бесстрастно-информативным и, не давая жене выйти в эфир и сломать возведенную им защитную баррикаду, проскрипел: «Скажи нашим, что я живой. Если к вечеру не организуют обмен, то меня наверняка расстреляют. Ни в коем случае не лезь сама в Чечню. Это ухудшит мое положение. Если сделают правильно, то все будет нормально. Все. Пока». И отдал трубку.

Бараев опешил.

«Что так быстро? Поговори еще. Я разрешаю!»

«Спасибо. Больше не о чем».

«Ну, ты даешь!»

Через полчаса:

«Хочешь поговорить?»

«Нет. Понимаешь, не хочу расстраивать жену».

Второй раз прозвучало: «Мужчина…»

* * *

В конце февраля 2000 года кольцо наших войск железной хваткой охватило духов в равнинной части Чечни, выдавливая их в горы. Уже были взяты Вашендорой, Борзой, Шатой, являвшиеся крупными опорными пунктами врага. В стане бандитов стала заметна нервозность, возникали то и дело перебранки между командирами отрядов. Больше стало раненых. Убитых боевиков видеть не приходилось. Видимо, их сразу хоронили или передавали тела родственникам. По всему ощущалась подготовка к выходу из окружения. Готовились к эвакуации запасы. Прекратилось строительство укреплений. Принимались меры по вывозу раненых. Участились совещания полевых командиров. Однажды утром с многочисленной свитой нагрянул в лагерь сам Хаттаб! Много раз видел его Жуков по телевидению, но, когда узрел прямо перед собой знаменитого душегуба, оторопел. На Саню глянули холодные глаза удава, для которого любой человек был чем-то вроде лягушки, недостойной существовать на земле рядом с истинным шахидом. Вспомнил Жуков и разговоры духов между собой о неумолимой жестокости Хаттаба, их свидетельства о том, как он любил лично расстреливать пленных и своих провинившихся нукеров. Стараясь не глядеть в сторону главаря и его свиты, Саня работал по укладке имущества, но кожей чувствовал их взгляды на себе. Прислушиваясь к череде незнакомых слов, неторопливо льющихся со стороны бандитов, периодически улавливал слово «полковник». Становилось все тревожнее. Нервы до предела натянулись, как струны, готовые лопнуть в любой момент.

И тут…

Его подозвали к Хаттабу. Надменно оглядев с головы до ног истончавшего, мурхотного Санька, тот презрительно хмыкнул: «Полковник!» Затем через переводчика, не глядя уже на Жукова, процедил: «Если ты с нами, то должен принять ислам, если не с нами, то должен быть там, куда проложен путь остальным неверным. Я жду ответа».

Повисла тишина. Она придавливала к земле многотонным грузом.

Раньше на допросах, когда его постоянно склоняли к принятию ислама, Саня оправдывался, что был комсомольцем, потом коммунистом, у которых в обязанностях прописано — оставаться атеистом. И хотя был крещеным (даже осенял себя крестным знамением перед прыжком), особо верующим себя не считал.

Но и сын назвал бы его предателем, если бы вздумал Саня под давлением обстоятельств переменить веру. Может, солдату, окажись он в такой ситуации, Саня и сам посоветовал бы сохранить жизнь такой ценой. Но для офицера штаба… Не-е-е-е-т. Это уже политика. Так он думал, и был в этом убежден.

Его аргументы раньше, при допросах в банде, имели временный успех.

Был у Гелаева в лагере имам (духовный лидер исламской общины, наставник). Он долгими часами вел с пленными душеспасительные беседы, склоняя их на свою сторону, т. е. в сторону ислама. Порядком надоел он Саньке, мечтал Жуков избавиться от его наставлений. Сейчас, наблюдая имама в окружении Хаттаба, понимал: ну вот он и наступил, МОМЕНТ ИСТИНЫ! И уже набрал Жуков воздуха в рот, чтобы выдохнуть короткое слово «нет», зная, что это может быть его последний выдох, как вдруг имам выступил вперед и негромким, елейным голосом произнес: «Он еще не готов, дай я с ним два дня поработаю».