Геенна огненная - Жорис-Карл Гюисманс

Вы спросили, не идет ли речь в этих книгах о роли колоколов в литургии. Да, в большинстве из них кратко описывается смысл колокольного звона в те или другие моменты богослужения. Тут почти нет разночтений.

— Расскажите об этом.

— Что ж, если вас это интересует, попробую. Согласно Гийому Дюрану, твердость металла символизирует силу проповеди, соприкосновение языка колокола с его стенками выражает идею необходимости для проповедника побороть собственные пороки, а не заниматься обличениями других. Колокол держится на перекладинах, имеющих форму креста, а веревка, к которой раньше прибегали, чтобы звонить, воплощает мудрость Святого Писания, берущую начало от этого креста.

Более древние авторы трактуют символику колоколов почти так же. Жан Белеф, живший на рубеже XII и XIII веков, тоже считал, что колокол соотносится с образом проповедника. По его мнению, маятникообразное движение колоколов обозначает, что проповеднику следует возвышать и понижать голос, чтобы донести свою речь до сердец тех, кто его слушает. Гюг де Сен-Виктор называл ударную часть колокола языком богослужения. Сталкиваясь со стенками колокола, он проповедует истинность Ветхого и Нового Завета. А один из первых литургистов, Фортунат Амалер, сравнивал основную часть колокола со ртом, а ударник с языком проповедника.

— Но, — растерянно произнес Дюрталь, — в этом нет… как бы это сказать… особой глубины.

Дверь распахнулась.

Карекс поприветствовал Гевэнгея и представил его Дюрталю.

Мадам Карекс хлопотала вокруг стола, а Дюрталь приглядывался к новому гостю.

Он был небольшого роста, носил мягкую фетровую шляпу и был закутан, как водитель омнибуса, в синий плащ с капюшоном.

Его голова имела яйцевидную форму, череп просвечивал сквозь падающие на шею волосы, напоминавшие волокна высохшего кокосового ореха, его нос был с горбинкой, постоянно раздутые ноздри походили на гигантские трюмы, над беззубым ртом топорщились пепельные усы, бородка удлиняла энергичный подбородок. При первом взгляде его можно было принять за резчика по дереву или за художника-миниатюриста, специализирующегося на изображении святых. Но, более пристально вглядевшись в его близко посаженные глаза, серые, круглые, немного косящие, вслушавшись в его голос, присмотревшись к его заискивающей манере держаться, наблюдатель невольно задавался вопросом: из какой ризницы выскочил этот человечек?

Он снял дождевик и оказался в черном сюртуке, какой носят плотники. Его шею обвивала золотая цепь, выползавшая из оттянутого кармана старого жилета. Гевэнгей сел и положил руки на колени. На какое-то мгновение Дюрталь потерял дар речи.

Они были огромные, вздувшиеся, усыпанные оранжевыми пятнами. Пальцы, заканчивавшиеся белесыми, коротко остриженными ногтями, были унизаны массивными кольцами, оправа которых закрывала всю фалангу, и перстнями.

Он перехватил взгляд Дюрталя, устремленный на его руки, и улыбнулся.

— Вас заинтересовали мои кольца? Они сделаны из трех металлов — золота, серебра и платины. На этом изображен скорпион — это знак, под которым я родился; это два сцепленных треугольника, видите, один расположен вершиной вверх, а другой вершиной вниз — это символ вселенной, так называемое кольцо Соломона; а вот это, небольшое, — он указал на кольцо, которое было бы более уместно на женской руке, с крохотным сапфиром и двумя розами по краям, — память об одной особе, которой я составлял гороскоп.

— А! — только и смог ответить Дюрталь.

— Обед готов, — объявила мадам Карекс.

Дюрталь посмотрел на де Герми. Он уже избавился от фартука и в плотно облегавшем его костюме из шевиота, раскрасневшийся от плиты, придвигал к столу стулья.

Мадам Карекс разлила суп, и все замолчали, понемногу зачерпывая кушанье у самого края тарелки, где оно не было таким горячим. Затем жена звонаря внесла баранью ногу и поставила ее перед де Герми, чтобы тот разрезал ее.

Она была восхитительного красного цвета и истекала соком под ножом. Все застонали от наслаждения, отведав этого мяса, подслащенного белым соусом из каперсов, с ароматным пюре из вареной репы.

Де Герми раскланялся, принимая комплименты. Карекс наполнил бокалы. Он уделял особое внимание Гевэнгею, так как был несколько смущен ссорой и хотел загладить эту старую историю. Де Герми перевел разговор на гороскопы. Тут уж Гевэнгей развернулся. Он самодовольным голосом повествовал о своих изысканиях, о том, что составление гороскопа требует не меньше шести месяцев, об изумлении, которое испытывают люди, когда слышат, что пятисот франков мало, чтобы оплатить его труд.

— Не могу же я работать за гроши, — пояснил он, а затем продолжил. — Но многие сейчас недооценивают астрологию, а ведь к этой науке в древности относились с большим почтением. Особенно ей поклонялись в средние века. Вспомните хотя бы портал в Нотр-Дам, археологи, не осведомленные в христианской и оккультной символике, называют его части вратами Страшного Суда, вратами Девы Марии и вратами святой Анны и святого Маркела. Но на самом деле в нем представлена триада: Мистика, Астрология и Алхимия. Ведь это основные науки средних веков. Сейчас меня часто спрашивают: «А правда ли, что звезды влияют на судьбу человека?» Не буду вдаваться в детали, интересные лишь посвященным, но это влияние на характер человека не менее очевидно, чем воздействие некоторых планет, ну, например, луны, на состояние организма мужчин и женщин.

Вам, месье де Герми, как врачу, наверное, известно, что медики Гиллеспан и Джексон на Ямайке и другие специалисты из Восточной Индии, тот же Бальфур, доказали, что созвездия могут влиять на здоровье человека. Обычно в начале лунной фазы число больных возрастает, начинаются эпидемии. Кроме того, существует лунатизм, порасспрашивайте-ка, в какое время происходят обострения? Но к чему разубеждать невежд? — проговорил он удрученно, разглядывая свои кольца.

— Но мне кажется, что астрология уже начала привлекать внимание широкой публики, — заметил де Герми. — Какие-то два астролога печатают гороскопы на четвертой странице газет, рядом с объявлениями о новых лекарственных средствах.

— Позор! Они не освоили даже азов этой науки. Обычные мошенники, выколачивающие деньги. Тут даже не о чем и говорить. Теперь только в Англии и в Америке умеют составлять гороскопы по всем правилам.

— Боюсь, — откликнулся де Герми, — что не только эти лжеастрологи, но также и большинство теософов, оккультистов и толкователей каббалы, расплодившихся в наше время, знает ничтожно мало. Те, с кем я лично знаком, поразительно невежественны и глупы.

— Истинная правда, господа! По большей части это неудавшиеся писаки или же юноши, старающиеся угодить вкусам публики, уставшей от позитивизма. Они заимствуют куски у Элифаса Леви, подворовывают что-то у Фабра д’Оливэ и стряпают свои опусы, что-то невнятное, что они сами не в состоянии толком понять. Весьма жалкое зрелище!

— А ведь тем самым они компрометируют эти науки, выхолащивают их, — вставил Дюрталь.

— К сожалению, — сказал де Герми, — среди них есть не только простофили и глупцы, но и откровенные шарлатаны и хвастуны.

— Например, Пеладан! Кто не слышал этого имени! Этакий игрок в бильбоке! — воскликнул Дюрталь.

— О! уж этот…

— Все эти господа, — заговорил Гевэнгей, — не способны ни к какой практической деятельности. В нашем веке только один человек проник в тайны мистики, не будучи при этом ни святым, ни сатанистом. Это Уильям Крукс.

Дюрталь усомнился в том, что видения, о которых поведал этот англичанин, действительно имели место, и заявил, что ни одна теория не может их объяснить. Гевэнгей взвился:

— Нет, позвольте, существует множество теорий, и, осмелюсь утверждать, все они вполне определенно и ясно дают ответ на этот вопрос. Или видения — это флюиды, исходящие от медиума в состоянии транса и смешивающиеся с флюидами других присутствующих, или же вокруг нас существуют некие бестелесные создания, их можно назвать элементоидами, которые материализуются при некоторых условиях. Есть еще одно мнение, вот уж чистый идеализм, что это вернувшиеся на землю души умерших.

— Все это мне известно, — кивнул Дюрталь, — и внушает ужас. Индусы считают, что существует перевоплощение душ. По их мнению, бесплотные души блуждают по земле до тех пор, пока не воплощаются в новом теле, и так, постепенно, с каждым следующим превращением достигают абсолютной чистоты. Мне же кажется, что одной жизни вполне достаточно. Я предпочитаю небытие, пустоту всем этим метаморфозам, это выглядит более утешительно. Что же касается призывания душ умерших, то одна мысль о том, что какой-нибудь плотник может заставить души Гюго, Бодлера, Бальзака беседовать с ним, приводит меня в неистовство. Нет, как ни гнусен материализм, все-таки до такой мерзости он не опускается.