О всех созданиях – больших и малых - Джеймс Хэрриот

— Ах, мистер Хэрриот! — воскликнула она. — Как мне вас благодарить? Это истинное торжество хирургии!

18

Меня подбросило, и я проснулся. Сердце стучало в одном ритме с настойчивым трезвоном. Телефонный аппарат на тумбочке у кровати — безусловно заметный прогресс по сравнению со старой системой, когда катишься кубарем с лестницы, а потом дрожишь от холода в коридоре, приплясывая босыми ногами на плитках пола. Тем не менее этот пронзительный звук, который в глухую ночь вдруг раздается у самого вашего уха, производит сокрушающее действие. Я не сомневался, что ничего хорошего он мне не сулит.

Голос в трубке был оскорбительно бодрым:

— Кобыла у меня жеребится. Только что-то дело у нее не идет. Думаю, жеребенок лежит неправильно. Может, приедете пособить?

У меня защемило в животе. Это уж слишком! Когда тебя поднимают с постели посреди ночи, радость невелика, но дважды подряд? Это несправедливо, это, попросту говоря, чистейший садизм. У меня был тяжелый день, и я с большим облегчением улегся спать около полуночи. В час меня подняли из-за тяжелого отела, и я вернулся домой почти в три. А сейчас сколько? Три пятнадцать. Господи, да я и десяти минут не проспал! И к тому же кобыла. Как правило, с ними вдвое больше хлопот, чем с коровами. Ну и жизнь! Чертова жизнь! Я буркнул в трубку.

— Хорошо, хорошо, мистер Диксон, сейчас еду.

Позевывая, я заковылял по комнате. Плечи и руки тупо ныли. На стуле лежала моя одежда. Я уже один раз ее сегодня снял, потом опять надел, опять снял. Что-то во мне взбунтовалось при мысли, что придется снова в нее облачаться. Уныло хмыкнув, я сдернул с крючка на двери плащ, надел его поверх пижамы, спустился в коридор, где у двери аптеки стояли мои резиновые сапоги, и сунул в них ноги. Ночь теплая, какой смысл одеваться? Все равно же на ферме я опять разденусь.

Открыв дверь, я побрел через бесконечный сад, сонно не замечая, как свеж и душист ночной воздух. Я вышел во двор, отпер ворота в проулок и вывел машину из гаража. Городок спал, и лучи фар выхватывали из темноты закрытые ставни витрин, плотно задернутые занавески. Все спят. Только я, Джеймс Хэрриот, еду куда-то, хотя устал до невозможности и все тело болит — еду, чтобы снова надрываться. Ну какого черта я пошел в деревенские ветеринары? Наверное, у меня в голове помутилось, а то с чего бы я выбрал занятие, подразумевающее, что ты будешь работать все семь дней в неделю, а кроме того, и по ночам? Порой у меня возникало ощущение, что моя профессия — злобная живая тварь, которая проверяет меня, испытывает на прочность и все время увеличивает нагрузки, чтобы посмотреть, когда же я протяну ноги.

Но какой-то подсознательный протест извлек меня из этой ванны жалости к себе, и, стряхивая брызги у ее края, я взвесил ближайшее будущее уже с моим природным оптимизмом. Во-первых, дом Диксонов стоит у самого начала холмов, почти рядом с шоссе, а потому они позволили себе редкую в этих местах роскошь — провести электричество в хозяйственные постройки. Да и не настолько я устал! Мне ведь всего двадцать четыре года, я здоров и силен. Нет, так просто меня не убить!

И я с улыбкой погрузился в сонное оцепенение, обычное для меня в таких ситуациях: полное отключение всех чувств и мыслей, кроме тех, которые были нужны для того, чем я был занят в данный момент. Сколько раз за последние месяцы я вставал с постели, ехал на дальнюю ферму, добросовестно выполнял то, что от меня требовалось, возвращался домой, ложился спать, так толком и не проснувшись.

Диксоны не обманули моих ожиданий. Грациозная клайдсдейлская кобыла стояла в отлично освещенном деннике, и я разложил свои веревки и инструменты с огромным облегчением. Подливая дезинфицирующую жидкость в дымящееся ведро, я смотрел, как кобыла напрягается и пригибает круп. Это усилие не дало никаких результатов, ножки не показывались. Сомневаться не приходилось — неправильное положение плода.

Погрузившись в размышления, я снял макинтош, но тут громкий хохот фермера заставил меня очнуться.

— Господи помилуй, это что ж за тру-ля-ля такая?

Я поглядел на мою нежно-голубую пижаму в широкую малиновую полоску.

— Это, мистер Диксон, — сказал я с достоинством, — мой ночной костюм. Я не нашел нужным его сменить.

— Вон оно что! — В глазах фермера плясали насмешливые огоньки. — Вы меня извините, только мне было почудилось, что я не тому позвонил. В прошлом году в Блэкпуле я видел очень похожего человека — и костюмчик точно такой же, только у него еще был полосатый цилиндр и тросточка. А уж чечетку отбивал — любо-дорого!

— Боюсь, что этого удовольствия я вам доставить не смогу, — ответил я с томной улыбкой. — Что-то я сейчас не в настроении.

Я разделся и с интересом поглядел на глубокие красные царапины, оставленные зубами теленка два часа назад. Эти зубы были как бритва, и всякий раз, когда я протискивал мимо них руку, они аккуратно снимали тонкие полоски кожи.

Я начал исследование, и по телу кобылы пробежала дрожь. Ничего-ничего… вот наконец хвост жеребенка… и тазовые кости, а туловище и задние ноги еще дальше, куда мне не достать. Поперечное положение со спинным предлежанием. При отеле для человека, знающего свое дело, — это пустяки, но у кобылы ситуация осложняется слишком большой длиной жеребячьих ног.

Полчаса, потея и пыхтя от напряжения, я возился с веревками и с тупым крючком на конце длинной гибкой трости, пока наконец не сумел расправить одну ногу. Вторая доставила куда меньше хлопот. Словно поняв, что препятствие устранено, кобыла поднатужилась, и жеребенок вылетел на солому, а я, обхватив его туловище обеими руками, повалился на него. К большой моей радости, он судорожно дернулся. Выправляя его положение, я не почувствовал ни единого движения и уже решил, что он погиб. Однако он был жив и весьма энергично мотал головой и отфыркивался, потому что за время затянувшихся родов вдохнул немного околоплодной жидкости.

Когда я кончил вытираться и обернулся, то увидел, что фермер, точно камердинер, с абсолютно серьезным лицом держит передо мной полосатую куртку пижамы. Он произнес торжественно:

— Разрешите помочь вам, сэр.

— Ну ладно, ладно, — засмеялся я. — В следующий раз приеду в парадном костюме.

Пока я укладывал инструменты в багажник, фермер небрежно бросил на заднее сиденье объемистый пакет.

— Немножко маслица, — буркнул он и добавил, когда я завел мотор: — Кобыла-то очень хороша, и я давно хотел получить от нее жеребенка. Спасибо, большое спасибо!

Он помахал мне, когда я отъехал, и крикнул вслед:

— Для чечеточника вы с этим на славу справились!

Я откинулся и, с трудом разлепляя тяжелые веки, смотрел на дорогу, развертывавшуюся впереди в бледном утреннем свете. Багровый шар солнца поднимался над туманными полями. Я испытывал тихое удовлетворение, вспоминая, как жеребенок привставал на колени, а длинные тонкие ноги никак его не слушались. Хорошо, что малыш родился живым! Как-то тоскливо становится на душе, когда после всех твоих стараний у тебя в руках оказывается мертвое тело.

Диксоновская ферма находилась как раз там, где холмы сменяются широкой йоркширской долиной. Мой путь пересекал магистральное шоссе. Из трубы круглосуточного придорожного кафе поднималась тоненькая струйка дыма, и, когда я сбросил скорость на повороте, на меня повеяло вкусными запахами — еле заметными, но достаточными, чтобы воображение нарисовало жареную колбасу с фасолью, помидорами и картофельной соломкой.

У меня засосало под ложечкой. Я взглянул на часы — четверть шестого. До завтрака еще долго. Я свернул на широкую площадку и поставил машину между тяжелыми грузовиками. Торопливо шагая к кафе, в котором еще горели лампы, я решил, что не стану обжираться и обойдусь скромным бутербродом. Я уже бывал тут, и фирменные бутерброды мне понравились, а после такой тяжелой ночи не мешало подкрепиться.

Я вошел в теплый зал, где за столиками над полными тарелками сидели шоферы. При моем появлении стук ножей и вилок замер и наступила напряженная тишина. Толстяк в кожаной куртке не донес ложку до рта, а его сосед, державший в замасленных пальцах большую кружку с чаем, выпученными глазами уставился на мой костюм.

Тут я сообразил, что пижама в малиновую полоску и резиновые сапоги выглядят в подобной обстановке несколько странно, и поспешно застегнул плащ, эффектно развевавшийся на моих плечах. Впрочем, он был коротковат и над сапогами отлично были видны полосатые брюки.

Я решительно направился к стойке. Плосколицая блондинка в грязноватом белом халате, который был ей тесен, посмотрела на меня ничего не выражающим взглядом. На верхнем левом кармашке халата было вышито «Дора».

— Бутерброд с ветчиной и чашку бульона, пожалуйста, — сказал я хрипло.

Блондинка бросила бульонный кубик в чашку и пустила в нее струю кипятка. Меня начинала угнетать тишина в зале и взгляды, устремленные на мои ноги. Скашивая глаза направо, я видел толстяка в кожаной куртке. Он задумчиво жевал, а потом сказал назидательно: