Когда я умру. Уроки, вынесенные с Территории Смерти - Филип Гоулд

И это после пары дней, которые дались мне очень тяжело. В нашей прогулке было нечто особенное, что оказалось бы невозможным, не поднимись ставка так высоко. Наше общее чувство счастья вряд ли посетило бы нас, если бы мы не знали, что моя смерть совсем близко.

Мои дочери знали, что мне пришла пора умирать, да и я это знал. В такой ситуации мы вместе решили совершить нечто сложное и рискованное – как это совместное путешествие в мое прошлое.

Смерть придает смысл жизни, и знание, что тебе суждено умереть, наделяет тебя уверенностью, что в твоей жизни есть смысл. Если смерть где-то рядом, человек обретает способность чувствовать абсолютную насыщенность жизни. Жизнь становится драгоценной, и не просто потому, что ее осталось так мало, а потому, что ее природа становится более текучей, многогранной, активной. Такое ощущение, что даже в воздухе, наполняющем эту комнату, появилось больше молекул и они стали двигаться быстрее.

Смерть настигнет каждого, но сейчас она пришла ко мне.

Прошло еще несколько дней. Мы снова катались по пригородам, радуясь природе и единению нашей семьи. Так я и задумывал, готовясь к следующему циклу химиотерапии. После этого уик-энда я заметил, что у меня возникли проблемы с дыханием. Мне стало трудно подниматься по лестнице и совершать активные движения, началась одышка.

Ничего не предпринимая по этому поводу, мы дождались вторника, поскольку именно в этот день должен был начаться следующий цикл химии. Врачи посмотрели на меня и сразу вместо химии направили на новый цикл диагностики. Меня ждали анализы крови и рентген.

Результат был вполне ясен. Уровень инфекции в легких дошел до опасной черты, сопровождаясь обширным воспалением. Вот отчего мне стало трудно дышать. Всем было ясно, что на этот раз мое тело уже наверняка не справится со всеми нагрузками, которые будут сопутствовать лечению.

В четверг 3 ноября меня навестил Дэвид Каннингем, оставив всю свою свиту за дверьми, и мы беседовали наедине. Он сказал, что, на его взгляд, лечение, и в частности стероиды, которые мне давали последнее время, не приносят желаемого результата. Какие-то показатели моей крови удовлетворительны, но отнюдь не все.

Я спросил его, каков самый пессимистичный прогноз.

Три-четыре дня, ответил он.

А самый оптимистичный?

Три-четыре недели.

Когда-то самым большим потрясением для меня было уведомление, что мне осталось жить три-четыре месяца. Теперь же объявление нового графика, согласно которому я умру через три дня, стало еще одним квантовым скачком на новый энергетический уровень.

Выслушивая все прежние диагнозы, я не был уверен, что точно знаю свое будущее. На этот раз было уже по-другому. Я знал, что меня ждет.

Я сделаю все, чтобы остаться честным перед лицом смерти. Я постараюсь со всей ясностью увидеть ее важность и рассказать о ней тем, кто идет моим путем.

Я знаю, как это тяжело, но я попытаюсь.

В своей книге «О смерти и умирании» Элизабет Кюблер-Росс[13] писала, что на фоне любви этот период может стать самым благодатным, самым драгоценным кусочком жизни. И я уверен, что она права. Смерть пробуждает творческое напряжение в жизни человека, и когда вторгаешься на Территорию Смерти, этот н акал растет до исключительных высот.

Я не сомневаюсь, что предсмертный отрезок моей жизни – самая важная и, возможно, самая благодатная ее часть. Время в его обычном понимании здесь утрачивает смысл. И дальше человек прокладывает себе путь, ориентируясь только на координаты чувства, нежности, сопереживания и любви.

Я подхожу к двери, на которой табличка со словом «Смерть». Возможно, за ней меня ждет нечто страшное, но я верю, что там мне откроется такая радость, какая раньше была мне неведома.

Джорджия Гоулд

Четыре дня, чтобы изменить мир

Последний раз папа отправился в Марсден во вторник. Это не был экстренный вызов – просто назначение на рутинную химиотерапию.

Мы были настроены на долгий период постепенного угасания, хосписов и прощаний. Мы так долго жили с этим раком, что уже привыкли к полосам слабости и страданий, привыкли к его изнуренной исхудалой фигуре, тонкой и шелушащейся коже. Все эти вещи были не столько знаками приближающейся смерти, сколько реакцией на лечение – шрамами, которые остались от стычек с болезнью.

Разумеется, мы знали, что обещают ему врачи. Его болезнь была смертельной. Прошло уже два месяца из трех, которые ему напророчил профессор Каннингем. Смерть стала нашим постоянным компаньоном. Мы вместе посещали Хайгетское кладбище, обсуждали сценарий похорон, составляли график посмертных публикаций. Но что касается меня, мне неизменно думалось: до его смерти всегда остается хотя бы один шаг. Папа все время был с нами, он активно, заинтересованно участвовал в наших беседах, то есть был абсолютно живым.

Да и сам папа, хоть и лучше нас сознавал, что его ждет, временами забывал об этой реальности. Я помню, как он говорил, что просто в восторге от новых туфель, и предвкушал, как они будут здорово смотреться на похоронах. Потом он, конечно, спохватывался и вспоминал, что на похоронах он будет лежать в гробу и его туфель никто не увидит. Он шутил, что поднял такую шумиху по поводу своей смерти, что пора бы озаботиться и о планах отступления – на случай, если вдруг он возьмет да и не помрет, нарушив все свои обещания.

Когда человек полон жизни, юмора, мудрости, если он всегда остается самим собой, трудно заметить, что его тело постепенно тает. Более того, естественно вообще не помнить о пропасти между жизнью и смертью. Есть большая разница между знанием факта и его осознанным принятием.

Папа решительно и целенаправленно занимался тем, что готовил меня и сестру к своей смерти. Он лучше нас знал, как нужно ценить отпущенное нам время. Он вложил все, что у него было, в то, чтобы снабдить нас советами на все случаи жизни, чтобы ответить на те вопросы, которые до поры до времени даже и не приходили нам в голову.

В четверг, еще до последней госпитализации, мы устроили поездку в Бруквуд, местечко, где он провел детство. В моих воспоминаниях этот день и сейчас выглядит настоящим чудом.

Я не спала всю ночь, дописывая доклад. Моя сестра Грейс была занята на работе. Но папа настоял на поездке, сказав, что у нас уже не будет другого случая побыть вместе. Вот мы и поехали. Папа заказал машину, поскольку мама была вся в заботах, а она до сих пор единственный член нашей семьи, умеющий водить машину. Папу мучила дурнота, так что два раза нам приходилось возвращаться за лекарствами от тошноты. В конце концов он запасся всеми необходимыми таблетками и все как-то утряслось.

Вот-вот должен был начаться ноябрь, и странно было, отъезжая от дома, видеть это прекрасное солнечное утро. Сначала мы поехали навестить могилу его родителей в Уокинге. Я много раз бывала там с папой раньше. Он всегда говорил нам, что родители были неотделимой частью его жизни.

Кладбище содержалось в идеальном порядке. Все вокруг сияло на солнце осенними красками. Здесь царила волшебная атмосфера, дух примирения со смертью. Папа без посторонней помощи расплатился в администрации, продлив аренду семейного участка еще на двадцать пять лет. Это, судя по всему, сняло груз с его души. В последний раз он смог проявить заботу о родительской памяти.

Помню, та простота, с которой мы говорили о папином состоянии, несколько шокировала администратора в крематории. Как-то я предложила развеять пепел кошки, которая была у нас в детстве, рядом с отцовским прахом. Помню, эта идея позабавила отца, но сестру мою привела в ярость, так что я быстро дала задний ход. Характерно, что он именно теперь решил подлить масла в огонь, спросив администратора, можно ли в кладбищенском саду развеять прах домашнего животного. Администратор ответил категорическим отказом. «Знаете, – сказал папа, – я тут собрался помереть, и моя дочка хочет смешать мой прах с прахом ее любимой кошки». Администратор ледяным голосом предложил нам дождаться решения в комнате, куда можно войти с задней стороны. Он явно не желал оставаться в одном зале с этой психованной семейкой. Помню, как мы сидели в пресловутой задней комнате и втроем покатывались со смеху.

Папа не уставал повторять, как он счастлив. Позже он сказал мне, что в тот день остро почувствовал, как мы сильны, энергичны, лишний раз убедился, что пришло наше время и что после его ухода мы отлично справимся сами. Но я в тот день такого не почувствовала. Я просто спешила задать все вопросы, какие мне приходили в голову, и постараться впитать все услышанные ответы.

Мы ехали по улице, на которой он вырос; он рассказывал нам, как основал здесь отделение лейбористской партии, но в него вступило мало народу, и его отец подал заявление только для того, чтобы довести число членов до сколько-нибудь благопристойного показателя. Он рассказывал, как ходил по домам в этих пригородах и был раздосадован тем, что надежды и мечты этих людей ничего не значили для его любимой партии.