Последний сеанс Мэрилин. Записки личного психоаналитика - Мишель Шнайдер

— Красивое название, — ответила она, чтобы прервать молчание. — Ночь нежна. Иногда. Во всяком случае, нам этого хотелось бы.

— Доктор исчез в ночной тьме. Женщина на время спаслась от ночи своего разума.

Она не поняла, цитирует журналист фразу из романа или предсказывает ее жизнь.

— Мне это напоминает кое-что, — улыбнулась она. — Бывают дни, когда мне наконец удается заснуть и не хочется просыпаться и опять начинать все сначала. Мрачно, правда?

Книга стала опасной темой, и Уэзерби перевел разговор на фильм:

— Я представляю вас в роли Николь. Знаете, я подсказал Лоренсу Оливье идею сыграть врача.

— Здорово! Он хорошо разбирается в сумасшедших женщинах. Но только не со мной. Ни за что на свете не стала бы у него лечиться, даже на экране.

— А почему бы вам не сняться с Монтгомери Клифтом?

— Два психа вместе! Замечательно! Да «Фокс» мне и не предлагала эту роль.

Когда они прощались, журналист заметил ее бледность. Она, наверное, не выспалась. Они договорились увидеться снова. Он провожал ее взглядом, пока она не исчезла из вида. У нее были не очень-то красивые ноги.

Мэрилин сразу же поспешила купить роман Фицджеральда. Ее заворожила история богатого и знаменитого психоаналитика Дика Дайвера, который женился на бывшей пациентке. Она прочла, как Николь в детстве подвергалась сексуальным домогательствам своего отца и стала шизофреничкой. Мэрилин прочла и другие романы Фицджеральда, кроме того, в котором рассказывалась ее собственная история. Из биографии романиста она узнала, что при описании Николь он вдохновился историей жизни своей жены. Она знала об их истории любви. Когда в декабре 1954 года она улетела в Нью-Йорк, чтобы изменить свою карьеру актрисы и начать карьеру пациентки психоаналитика, она купила билет в одну сторону под именем Зельды Зонк. Ей больше не хотелось быть дурочкой-блондинкой. Она надела черный парик. Зельда отправилась на поиски Николь, но сама не знала об этом. Теперь Мэрилин поразила фраза из романа: «Голливуд был городом еле заметных различий, миром тонких перегородок и раскрашенных холстов». Именно от этого она спасалась, когда бежала от Гринсона. От этой неразличимости. От бессмысленности всего и всех. Ей хотелось, чтобы время обрело смысл, чтобы все перестало казаться обратимым. Чтобы различие между безумием и тем, для чего она не могла придумать другого названия, кроме «желание», стало заметным. Противоположность безумия — не разум.

В сентябре Джон Хьюстон встретил в «Ла Скала» Роберта Голдштейна, который сменил Дэвида О. Селзника на посту директора киностудии «Фокс».

— Как ваша постановка «Ночь нежна»? — спросил кинематографист.

— Дэвид уже два месяца как отказался от этого проекта, — ответил продюсер. — Теперь им занимается Генри Вайнштейн. Он оставил Дженнифер Джонс, жену О. Селзника, и пользуется технической поддержкой доктора Гринсона…

— Что? — перебил его Хьюстон. — Гринсона! Он пытался помешать мне снять моего «Фрейда», а теперь заделался техническим консультантом в кинопостановке о психоанализе! Да еще и с Дженнифер, пациенткой Уэкслера, с которым он арендует кабинет на двоих. Ну и ублюдок!

Фильм «Ночь нежна», поставленный «Фокс», был снят Генри Кингом весной 1961 года в Швейцарии и на Лазурном Берегу. Он стал его последним фильмом. Гринсон не упомянут в титрах, но именно он подсказал своему другу Вайнштейну выбор сценариста и вплоть до мелких деталей направлял работу последнего. Он хотел сделать персонаж Дайвера светлее, а его любовь к Николь — не такой роковой. Он хотел, чтобы их игра на грани жизни и смерти была не такой отчаянной. Как будто проигранная обоими героями партия означала, что его собственная жизнь лишена смысла, который он пытался ей придать. Он никогда не говорил с Мэрилин ни об этом романе, ни о фильме.

Нью-Йорк,

психиатрическая клиника Пейна Уитни

февраль 1961 года

Мэрилин снова вернулась в Нью-Йорк. Когда она летела туда на самолете, она уже не понимала, путешествует она в прошлом или в будущем. Когда в январе было вынесено решение о ее разводе с Артуром Миллером, Билли Уайлдер сказал: «Брак Мэрилин с Джо ДиМаджио распался, потому что женщина, на которой он женился, была Мэрилин Монро, а брак с Артуром Миллером — потому что она перестала быть Мэрилин Монро». После прохладной встречи последнего фильма зрителями Мэрилин считала, что ее актерская карьера оказалась в тупике. В квартире на 57-й Восточной улице она проводила целые дни в полумраке своей спальни, слушая сентиментальные песни, похудевшая и одурманенная успокоительными таблетками. Она не ела и не разговаривала. Она не виделась ни с кем, кроме У. Дж. Уэзерби.

После сорока семи сеансов за два месяца Марианна Крис, испуганная ухудшением ее состояния, с которым она не в силах была справиться, решила ее госпитализировать. Под именем Фэй Миллер Монро помещают в психиатрическую клинику Пейна Уитни. У нее не спрашивают согласия: ей просто подсовывают бумажку для подписи. Мэрилин, накачанная наркотиками, не понимает, что подписывает. Ей 34 года — именно в таком возрасте ее мать, Глэдис, была помещена в больницу на всю жизнь.

Мэрилин сразу же пишет Пауле и Ли Страсбергам, самым близким своим друзьям в Нью-Йорке:

«Дорогие Ли и Паула.

Доктор Крис поместила меня в нью-йоркскую больницу, в психиатрическое отделение, под опеку двух врачей-идиотов. Ни тот, ни другой не подходят мне как врачи. Я не писала вам, потому что меня заперли со всеми этими бедными психами. Если я останусь в этом кошмаре, то точно стану, как они. Прошу тебя, Ли, помоги мне, мне здесь действительно не место. Может быть, если ты позвонишь доктору Крис и убедишь ее, что я в здравом рассудке и могу вернуться на твои занятия… Ли, я помню, что ты мне сказал однажды на уроке: «Искусство идет гораздо дальше, чем наука». А о здешней науке мне хотелось бы забыть, как и о женских воплях и т. п. Умоляю, помоги мне. Если доктор Крис тебе скажет, что мне здесь очень хорошо, можешь ответить, что мне совсем не хорошо. Это место не по мне.

Люблю вас обоих.

Мэрилин».

Ей позволили сделать только один телефонный звонок. Она позвонила Джо ДиМаджио, жившему во Флориде. Она не разговаривала с ним шесть лет. В ту же ночь он вылетел в Нью-Йорк и потребовал, чтобы ее выпустили из клиники. Через несколько дней Мэрилин вышла и отправилась по ту сторону Манхэттена, в больницу на реке Гудзон. Она прожила там с 10 февраля по 5 марта 1961 года. Оттуда она написала Гринсону, которого решила сделать своим единственным психоаналитиком, письмо, которое долго считали потерянным и которое в 1992 году нашлось в архивах студии «XX Century Fox».

«Дорогой доктор Гринсон.

Из окна больницы я вижу, как снег падает на зеленые листья. Я вижу траву и вечнозеленый кустарник, но деревья меня печалят… их грустные голые ветви, может быть, предвещают весну и сулят надежду. Вы видели «Неприкаянных»? В одной из сцен можно заметить, как бывает обнажено и таинственно дерево. Не знаю, покажут ли это на экране… мне не нравится, как смонтирован этот фильм. Вы будете смеяться, хотя мне сейчас совсем не весело, сцена, в которой Розлин обнимает это дерево и танцует вокруг него, вызвала скандал, и религиозные власти увидели в ней что-то вроде мастурбации. Всегда найдется кто-то, кто еще в большей степени фрейдист, чем ты, правда? Но Хьюстон не захотел вырезать ее при монтаже.

Пока я пишу эти строки, четыре большие тихие слезы скатились у меня по щекам. Не знаю почему.

Я не спала всю ночь. Иногда я задумываюсь, для чего нужна ночь. Для меня есть только ужасный и длинный бесконечный день. Наконец я решила воспользоваться моей бессонницей и начала читать переписку Зигмунда Фрейда. Открыв книгу, я увидела фотографию Фрейда и разрыдалась; он выглядит таким подавленным (думаю, эта фотография была сделана незадолго до его смерти), как будто конец его жизни был полон грусти и разочарований. Но доктор Крис сказала мне, что он очень страдал физически — это я уже знала из книги Джонса. Несмотря на это, в его добром лице я угадываю разочарованную усталость. Его переписка доказывает (не уверена, что следовало публиковать чьи-либо любовные письма), что сам он вовсе не страдал комплексами! Мне нравится его нежный и чуть грустноватый юмор, его боевой дух.

В Пейн Уитни не было никакого человеческого тепла; эта клиника сильно мне навредила. Меня посадили в камеру (настоящая камера с бетонными стенами и т. п.) для буйных и больных тяжелой депрессией, но мне казалось, что меня посадили в тюрьму за преступление, которого я не совершала. Эта бесчеловечность показалась мне варварской. Меня спросили, почему мне было плохо там (все запиралось на ключ; везде были решетки — вокруг электрических лампочек, на шкафах, в туалетах, на окнах… и в дверях камер были проделаны окошки, чтобы пациенты всегда оставались на виду у надзирателей. На стенах были пятна крови, рисунки и надписи, оставшиеся от прошлых пациентов). Я ответила: «Если бы мне здесь нравилось, я бы и правда была бы сумасшедшей». Другие обитатели больницы вопили у себя в камерах… Я подумала тогда, что психиатр, достойный так называться, должен был бы поговорить с ними, помочь, по крайней мере на время, облегчить их горе и боль. Мне кажется, врачи должны учиться чему-то, но их интересует только то, что они изучали по книгам. Может быть, они могли бы научиться большему, прислушиваясь к людям, вся жизнь которых — страдание. У меня такое впечатление, что они больше беспокоятся о дисциплине, не поддерживают своих пациентов и не оставляют их в покое, пока не заставят «покориться». Меня попросили присоединиться к другим пациентам, пойти на эрготерапию. «Зачем?» — спросила я. «Вы можете шить, играть в шашки, в карты или даже вязать». Я объяснила им, что, когда я смогу это делать, это буду больше не я. Они так ничего не добьются. Все эти занятия несказанно далеки от меня. Они спросили меня, считаю ли я себя не такой, как остальные пациенты, а я подумала, что если они настолько глупы, чтобы задавать подобные вопросы, то и ответить им придется глупо: «Да, я не такая». Я — это всего лишь я. Когда я сейчас пишу это вам, я улыбаюсь, потому что вы-то хорошо знаете, что я совсем не знаю, кто я есть, и что игра в шахматы увлекает меня, потому что только на последнем ходу узнаешь, какая партия разыгрывалась.