За синей птицей - Ирина Нолле

— Что «Соловей»? Не правда, что ли, что позорно вы поступаете? Саботажники вы, предатели самые настоящие! Обычаи соблюдаете, закон воровской? Эх, вы, сопливые щенята! Собираете чужие объедки и поскуливаете — сами себя тешите! Кончено, бригадир! — повернулась она к Марине. — Хватит дурочек валять. Хрен с ними со всеми. Идем завтра к капитану…

— Ой, девчонки… Начальник!

— Бригада, внимание! — запоздало предупредила Марина, увидя в дверях Белоненко.

— Здравствуйте, — сказал он и отбросил капюшон плаща.

— Здравствуйте, гражданин начальник, — вразброд ответили девчонки, разом поднимаясь с пола, отряхивая юбки и торопливо поправляя волосы и платки.

— Поздновато засиживаетесь, — он взглянул на наручные часы. — Ну, как работается? — и подошел к столу. — Это что у вас — выработка? — потрогал он сиротливую кучу варежек.

Марина стояла, опустив глаза, чувствуя, как все внутри у нее замирает. «Господи, — думала она, — господи… вот ужас…».

— Так… — произнес он и сел на скамейку. — А что это вы свою бригаду в угол загнали? Наказанье, что ли, у вас такое? Или игра? — Он пододвинул к себе варежки. — Одиннадцать штук? Выработка всей бригады? Солидно… А завтра как будет? Сколько думаете дать?

— Надо — девяносто, — пробормотала Марина.

— Ну, а что скажет бригада? Сколько дадите завтра? У вас, кажется, кончается освоение? Так, бригадир?

— Да, гражданин начальник…

— Девяносто вам, конечно, не дать… Отлично связаны эти варежки. Узнаю работу… А вы, Воронова, крючком вяжете?

Марине сделалось жарко: Белоненко рассматривал варежку, связанную крючком. «Ну, только этого не хватало…» — не зная куда деть глаза, думала она.

— Я только еще учусь…

— Освоите… Дело несложное. Ну, так что решим относительно завтрашней выработки?

В тишине раздалось громкое чихание и осипший голос Мышки:

— Ш-ш-што! — Она стояла недалеко от капитана, крепко прижимая тряпочку к носу.

— Ты что сказала, Смирнова? Э-э, да ты, брат, совсем расклеилась. Где это тебя угораздило? Бригадир, у вас в бараке сквозняки, что ли?

«Знает все… И про ящики тоже…».

— Нет, гражданин начальник, сквозняков нет.

Клава чихнула. Капитан осмотрел ее с головы до ног.

— Удивительно… — покачал он головой. — Телогрейка на тебе теплая, ботинки новые… Беретик, правда, не особенно…

— Нет, это не от берета… — не проговорила, а скорее пропищала Клава. — Это у меня… Апчхи! Апчхи! Ой, мамочка, ну что же такое… Апчхи!

Марина чувствовала, что сейчас рассмеется: так несчастно и так комично выглядела Клава. А капитан, серьезно глядя на нее, продолжал:

— Плохо твое дело, Смирнова. Но все же — где ты так?

На глазах у Мышки выступили слезы — не то от нового приступа, не то от беспомощности.

— А если там течет со всех сторон?! — наконец удалось сказать ей.

— Где?

— Да в ящиках же! — всхлипнула Клава.

— Это в тех, что за цехом? — Белоненко удивленно поднял брови, — Что же ты там делала?

Среди девчонок, все еще стоявших в отдалении, послышалось сдержанное шушуканье и торопливый шепот. Нина Рыбакова, отстранив стоящих рядом, вышла вперед. Белоненко вопросительно смотрел на нее.

— Мы там все сидели, гражданин начальник! — прямо встретив его взгляд, сказала девушка, и нежное ее лицо порозовело. — Вчера сидели весь день и сегодня… почти до вечера. Мы не хотели работать… — она отвела глаза.

— Ясно, — сказал Белоненко и обратился к Марине: — Ну, а почему вы, бригадир, не доложили мне, что ваша бригада саботирует?

«Будто не знает почему!..».

— Я считала, гражданин начальник, что они одумаются и придут в цех.

— А мы и пришли! — обрадованно сказала Клава. — Векша пришла первая, просто так пришла — посмотреть… И вдруг слышит — Маришка сказку рассказывает. Тогда Векша за нами прибежала. Вот мы и пришли.

— Сказку послушать? Ну что ж, и это неплохо. Только нельзя же все время или в ящиках сидеть, или сказки слушать. Как будем завтра?

— Я же сказала — сто! Только у меня не получилось, потому что я чихнула.

Маша вдруг отвернулась и зажала ладонями рот. Плечи ее задрожали. Белоненко улыбнулся, и Марина вздохнула с облегчением: ну, кажется, испытание окончено.

— Сто варежек? Ну, нет, Смирнова, это не выйдет. Или, может быть, ты хотела сказать — сто процентов? Твоих сто?

— Две варежки я запросто в день свяжу, потому что меня еще дома учили. Я говорила не за себя одну, а за всех пацанок. Дадим сто, девчонки?

— Я тоже могу две, — нерешительно проговорила Лида и спряталась за чью-то спину.

— Каждая может! Вчера в ящиках что говорили? Вот уж до чего противно на вас смотреть: там болтали, а здесь сдрейфили? Гражданин начальник, пусть Сонька Синельникова скажет, она там на ящике целую таблицу умножения написала. Что у тебя получилось, Сонька? Скажи начальнику… если только не побоишься.

— Кого мне бояться? — нехотя подняла голову Синельникова. В руке ее все еще был зажат комплект облюбованных спиц. — Я могу сказать, но только за себя. А на них надеяться нельзя. Сегодня у них так, завтра — этак. Куда ветер подует…

— Ветер теперь с дождичком, — язвительно сказала Маша.

— Вот-вот, — кивнула головой Соня. — Они теперь согласны в цехе сидеть. А если завтра будет вёдро? Тогда опять в ящики? Я, гражданин начальник, считала, это верно. И получилось, что хоть не завтра и, может, не послезавтра, а норму дать можно, потому что если одна или пусть даже десять человек спиц в руках — не держали, но зато остальные не по две, а по три дадут.

— Ишь какой учетчик нашелся! — сказала одна из девчонок. — Как ты сладко запела, Сонька. А что говорила начальнику у вахты? Работать не буду, весь год на нарах пролежу?

— Верно, верно, говорила!

— Может, отказываться будешь?

Соня угрюмым взглядом обвела своих товарок и опять повернулась к Белоненко:

— Говорила и отрекаться не стану. Всю дорогу они меня накачивали: работать не положено, то да се… А я всегда — за артель. Вот и сказала тогда сдуру… А потом вижу, какая же это артель, если один командует, а другие… — Соня махнула рукой. — Пусть себе как хотят, ихнее дело. Они все городские. У них в городе такая привычка — на чужой шее сидеть да белые булки жрать, а мне — пусть кусок черного хлеба, да своим трудом добытый. Вот так, девочки хорошие. Завтра я в цех выхожу. Можете своей этой расфуфыре так и передать: плюет, мол, Сонька Синельникова на все ее штучки-дрючки. Какая атаманша нашлась!

— Подожди, подожди, — остановил ее капитан. — О какой атаманше ты говоришь?

— Известно о какой — о прынцессе этой, о Гальке. Зажала всех, вертит как вздумается, а они готовы ей задницу лизать…

— Ты поосторожнее с выражениями! — остановила ее Маша. — Не в коровнике находишься…

Соня резко повернулась к ней:

— Ишь какая благородная нашлась — выражений моих испугалась? На коровнике… Да из вас ни одну к коровам пустить нельзя — попортите вы всех коров, молоко сбавят. Извиняюсь, барышни, что выразилась не так. — Соня скорчила гримасу и стала еще некрасивее. — Когда они матом кроют хуже всякого мужика, так ты не слышишь, помощница бригадирова?

Марине показалось, что самое главное, чего она ждала от всех этих высказываний, все время ускользает из разговора, и ей хотелось как-то выправить его, ввести в нужное русло. В то же время она понимала, что ведет «собрание» не она, а Белоненко, и не было у нее уверенности даже в том, что она присутствует здесь с правом решающего голоса.

А Белоненко, казалось, намеренно не вмешивался и не давал этому своеобразному собранию никакого направления. Он переводил быстрый, внимательный взгляд с одного лица на другое, ловил каждую реплику и подмечал малейшую интонацию голоса. Его ничуть не покоробило «выражение» Сони Синельниковой, и он не остановил Машу, сделавшую замечание, но Марина подумала, что Клаве Смирновой он больше «высказываться» не даст: она уже свое сказала.

Соня встретила взгляд Марины, и скупая усмешка тронула ее крупные губы.

«Сейчас что-нибудь про меня…» — подумала Марина, но Синельникова протянула руку к двери, и все повернули головы туда.

— Пожаловала, красавица? Вот и ладно, что не за глаза, а прямо в лицо скажу.

Светлова стояла в дверях, держась одной рукой за косяк, и, кажется, стояла так давно. Платок и телогрейка ее были влажны, губы бледны. Льняная прядь прилипла ко лбу, веки чуть-чуть опущены. Когда Синельникова обратилась к ней, Галина не переменила своей позы и даже не взглянула на нее. Не смотрела она и на Белоненко, а просто стояла неподвижно и безучастно, как стоит человек, когда он находится один со своими тяжелыми думами или когда он очень болен.

Девчонки опять зашушукались, зашептались. Марина напряженно и выжидательно смотрела на Светлову, но та не заметила или не хотела замечать ее взгляда.