Чернила - Эмма Хамм

целиком. Всю.

В этом бою он победил. Он растворил края ее потрепанной души и притянул к себе. Он создавал в ней другое существо.

Или он что-то выпустил. Женщину, о которой она не знала, но которой всегда хотела быть.

Эта женщина знала, что с ним делать. Как впиться ногтями в его грудь, чтобы он застонал в ее рот. Она знала, как шагнуть еще ближе к нему, тереться об его грудь, потому что это ощущалось приятно.

И Ирен вдруг поняла, что была свободна. Она могла дышать и не ощущать, что ее осуждают. Она брала, что хотела. И хоть он в этот раз целовал ее, они оба получали, что хотели. В чем нуждались их души.

Наконец, он отодвинулся от нее. Его рот был красным и опухшим, цепи на лбу тряслись, словно кто-то дергал за них, вырываясь на свободу.

— Не стоило этого делать, — прошептал он, облизывая губы. — Но я не буду извиняться за то, что украл тебя с небес, ангел.

— Кто сказал, что я вообще была там?

Словно солнце выбралось из-за туч, она поняла, что он считал ее ангелом. Он поставил ее на пьедестал, а она не хотела там быть.

Она отпрянула на шаг, ее мутило от радости поцелуя и недовольства, что он не знал ее. Никто из них не знал ее.

— Спокойной ночи, Букер, — прошептала она и повернулась, чтобы уйти. — Я приду завтра за татуировкой.

Пылающая боль в его глазах заставляла ее сердце биться чаще, но она не дала себе оглянуться. Она смотрела на дом, пока не скрылась за дверью.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Букер прижал ладони к глазам. Кто стучал в его дверь в такое время? Еще и после прошлой ночи. Все знали, что его нельзя трогать хотя бы до часу дня, но и потом лучше оставить его своим делам.

Но стук продолжался. В дверь не колотили. Стук был, наверное, самым вежливым в его жизни. Другие артисты стучали бы тяжелыми ладонями, кричали ему вылезать из кровати, потому что он не мог превращать день в ночь, живя с остальными.

Он не мог нормально действовать под солнцем. Он предпочитал свет луны. Тьму. В тенях он мог скрыться от пристальных взглядов людей, пытающихся разгадать его.

Те мысли были для другого раза. Когда от похмелья не будет казаться, что глаза слишком тяжелые.

— Я сплю, — буркнул он. — Уходите.

— Ты сказал прийти, — донесся, как песня, голос Ирен из-за двери. Она злилась на него? Звучало так.

Он раньше не слышал ее злой. Он не слышал, чтобы она говорила не своим тихим тоном, будто мышка, не желающая побеспокоить кота наверху.

Из всех людей только ее он не мог игнорировать. Она пробралась под его кожу.

От этого еще щеки запылали. Почему он ощущал себя так, словно что-то упустил? Словно сделал то, чего не помнил, но точно сожалел?

Букер осторожно вылез из кровати, проверил, что шнурки штанов завязаны. Не нужно пугать милую кроху его видом во всей красе. Он потянулся за рубашкой, и в голове всплыло пьяное воспоминание.

Кладбище. Он без рубашки.

Она.

Проклятье. Она уже видела его без рубашки. Выступление не считалось. Никто не мог рассмотреть детали из толпы. Но ему не нравилось, когда кто-то видел цветы на его груди. Они показывали, каким мертвым он был внутри, и хоть он хотел, чтобы люди так о нем думали, все равно было неприятно.

Букер бросил рубашку и прошел к двери, пытаясь вспомнить, что он говорил. Он не был жестоким, это было не его стилем, и мать убила бы его, если бы он поднял руку на девушку.

Так было с женщиной, что не была работой. Даже мать Букера была достаточно кровожадной, чтобы согласиться с семьей, что если кто-то провинился, нужно было его побить.

Став старше, он понял, что ненависть в его венах была из-за многих. Просьба убить не означала, что человек был плохим. Скорее всего человек ничем не заслужил смерти.

Но он всегда делал с ними то, что они не заслуживали.

Он вздохнул, провел рукой по голове и открыл дверь.

Она стояла одна у лестницы, белые волосы рассыпались по плечам, распущенные и чудесные. Желтые глаза смотрели на него с очаровательного лица.

Не честно, что она лишала его дара речи одним своим видом. Поражала его своим существованием.

Букер перевел взгляд от ее лица на тело и обратно. Он посмотрел на ее губы, малиновые губы, которые, как он вдруг четко вспомнил, прижимались к его. Не так, как до этого, в скромном поцелуе девушки, которая старалась вырасти.

Нет. Тот поцелуй был полон жара и желания. Гневом на мир, который копился годы и вылился в миг, когда он украл поцелуй, как монстр, каким и был.

Она была в черном. Он еще не видел ее в чем-то не ярком. Но теперь она была в единственном цвете, от которого ему было не по себе. Словно она скорбела. Черный бархат ниспадал с ее плеч, обвивал ее талию и объемно обрамлял ноги. Букер задумался, как она выглядела бы в одежде, прилегающей к коже.

Лучше так не думать. Он все-таки был в одних штанах для сна.

— Доброе утро, — сказала она, глядя на него, словно ждала его слов. Может, он должен был что-то сказать. Но было сложно говорить при ней.

Он кашлянул.

— Утро.

Ирен сжимала что-то в руках, и он понял, что даже не сразу заметил это. Там был поднос со стаканом апельсинового сока и полная тарелка завтрака. Блины, бекон, яйца. Она принесла столько, что хватило бы на двоих.

Может, она на это и намекала.

Она посмотрела на поднос, потом на него и ослепила его улыбкой.

— Я подумала, что ты голоден.

— Нет.

Он сказал это, чтобы прогнать ее. Она не могла ходить с мыслями, что он — хороший человек. Он украл поцелуй и, возможно, что-то еще у нее прошлой ночью. Он не хотел ранить ее еще сильнее.

Но он недооценил ее. Ирен улыбалась, прошла мимо него в его спальню.

— Будешь голоден после татуировки. Если я правильно помню, в тот раз мы оба устали, — она оглянулась и опустила поднос рядом с его кроватью. — Но прошло две недели,