Аниматор - Андрей Волос

— Мать есть мать, — поддержал я. (Язык мой — враг мой. Но, правда, лучше б этот тип помолчал…)

— Конечно, — согласился он. — Мать есть мать, что уж…

— Да! — оживился вдруг Шурец. — Еще под конец такие сполохи, сполохи! Никогда такого не видел. У тебя бывает? Синие такие! Но на колбу не легло. На колбе ровно, по шестой. Как думаешь, если в голове их держать, а? Получится?

Шурец смотрел на меня взглядом профессионала. Как бы это объяснить?

Ну, например, взглядом мясника, который спрашивает у напарника, не повысится ли качество продукции, если при валке скота пользоваться только шилами выделки Кузьменовского железоделательного завода.

— Хрен его знает, — сказал я, покопавшись в памяти и ничего похожего не обнаружив. — Попробуй, если не забудешь.

— Ладно, мужики, — сурово сказал брыластый. — Со всем уважением… Давайте за Вальку, а? Мировой он был мужик. Не чокаясь.

Шурец почему-то пропустил его предложение мимо ушей.

— Слышь, Бармин, — сказал он. Повернулся к стойке и махнул рукой. — Слышь, я чего говорю. У Николая мысль есть одна… Хорошая, между прочим, мысль. А, Николай?

Брыластый Николай с достоинством кивнул и поставил поднятую было рюмку.

— Понимаешь, это ведь никогда не кончится, — продолжил Шурец. — Ни-ког-да. Понимаешь?

Маша поставила бутылку, вильнула бедрами и удалилась, напоследок стрельнув глазками на брыластого. Мужчины в форме вообще неотразимы.

— Пока мы их как следует не прижмем, это не кончится. Так и будет.

Вчера троллейбус, завтра автобус. Вчера на стадионе, сегодня в магазине. Вчера, блин, школа, сегодня, на фиг, электричка.

Понимаешь? А ведь всюду люди! Люди хотят этого? А?

— Что ты пенишься? — спросил я. — Люди этого не хотят.

— Нет, скажи: они хотят? — Шурец снова стремительно заводился. — Ну да, ты вот такой спокойный, тебе, типа, по барабану, разорвет тебя на куски или нет… У тебя, типа, нет никого… Ты фаталист, ё-моё! Ты вообще, Бармин, чудак на букву «м» какой-то!

Я выплеснул коньяк. Но не в рожу. На стол перед ним выплеснул. Если бы он не делал шестую категорию, а просто сидел тут передо мной распинался, то и получил бы в самую рожу… Но все-таки десять лет рука об руку аниматорствуем…

Брыластый набычился и стал багроветь.

— Ну извини, извини… — Шурец брезгливо стряхивал брызги с рукава.

Брызги драгоценной влаги. Двести грина бутылочка. — Извини, ё-моё.

Что ты, не знаю… как этот… Но все-таки. Все-таки. Когда это кончится?

— Когда война кончится, тогда и это кончится.

— Нет! — Шурец печально покачал головой. — Не кончится.

— Тоже верно, — сказал я. — Не кончится.

— И что делать?

— Пить коньяк стаканами начиная с… — я взглянул на часы, — примерно с половины одиннадцатого. Утра, я имею в виду.

— А, тебе все хохмить. — Шурец пригорюнился. — Тебе ж даже не скажи ничего — сразу чуть ли не вилкой в бок…

Мы помолчали.

— Ладно, господа, — сказал я, выкладывая на стол купюру. — Приятно продолжить.

— Убери! — взвизгнул Шурец.

Он махнул рукой, и бумажка полетела куда-то под соседний столик.

Между прочим, навсегда. Потому что за сотней долларов аниматоры не нагибаются. За тысячной — подумали бы еще. Но тысячные, увы, не имеют хождения. Потому и бумажник у аниматора — как двухтомник

Мопассана. В твердом переплете банковских карточек.

— Ну ты можешь хоть немного человеком побыть? — чуть не плача, спросил он. — Я тебя прошу. Мы же друзья с тобой сколько лет. Что ты залез в этот панцирь? Ну все же, блин, валится. Валится, блин, в тартарары. А? Ладно, пусть, я согласен: жизнь бессмысленна. Мы — плесень. Нас вытрут тряпкой. И все, конец. Кому повезет, от тех останется колба Крафта. С не объясненным наукой вечным мерцанием. С уникальным свечением. И что? Кому оно нужно? С другой галактики глянуть — и его не видно. Ты прав, Серега, ты совершенно прав. Но все же! Пойми: душа-то болит! Болит, понимаешь! Вот тут болит! Что мне с этим делать, Серега? Блин!

Он осекся, выпучив глаза и сделав такое движение, словно хотел поймать моль в этом сумрачном воздухе, но вместо бабочки поймал горлышко бутылки, пробку пульнул туда же, куда улетели оплаканные мои денежки, и стал, играя желваками, разливать коньяк, нещадно при этом проливая. Полковник как-то странно гыкнул — то ли рассмеялся, то ли просто удар случился, чего доброго, за столом.

Рюмки наконец наполнились. Кроме рюмок, Шурец и еще много чего наполнил. То, что я выплеснул, перестало казаться существенным.

— Мурик! — крикнул я. — Принеси-ка пару ведер и швабру. И еще бутылку!

Маша (она же Мурик, как звали ее здесь завсегдатаи) хищно хохотнула из-за стойки. Но зыркнула опять же на армейского. Или кто он там.

— Короче, блин, хватит придуриваться, — сказал Шурец и выпил вне очереди. Сжевал дольку лимона, сморщился, икнул, взял вторую и сурово спросил, глядя на нее: — Ты русский?

— Он марокканский, — пояснил я. — Думаешь, русский был бы слаще?

— Я тебя спрашиваю, — совсем нехорошим голосом сказал Шурец. — Ты — русский?

У меня было много вариантов ответа. Во-первых, я бы мог сказать, что да, действительно, я, Бармин Сергей Александрович, являюсь русским по всем четырем ветвям своего генеалогического древа по крайней мере до четвертого колена. Ниже — не знаю, свечей не держал и голову на отруб не дам. Кто его там разберет, возможно, какую-нибудь мою пра-пра-пра-бабку взял силой на скаку какой-нибудь там чертов татаро-монгол… Во-вторых, я мог бы сказать, что не его собачье дело задавать мне такие вопросы, коли сам он наполовину чуваш, наполовину мордвин, о чем то и дело по пьяни похваляется, ссылаясь на свидетельства каких-то там непроясненных знатоков, согласно которым он есть потомок троюродного брата Василия Чапаева, с одной стороны, и чуть ли не самого Эрьзи — с другой. В-третьих, я мог бы уже за все сегодняшнее хамство попросту дать бутылкой по его пустой аниматорской башке, в которой если что и есть, кроме дара воображения, так только тщеславие, глупость да еще, похоже, национализм, — уж не знаю, какого разлива — чувашского? мордовского?..

Однако вначале пришлось бы дать бутылкой по голове полкашу, который смотрел уже чистым полканом и, казалось, только и ждал команды, чтобы вцепиться в горло.

— Мурик! — снова крикнул я.

Машка подлетела, угодливо и вызывающе выставив зад в сторону форменного.

— Машенька, — мягко сказал я, — дорогая. Скажи мне: ведь твой муж

Чингиз — калмык?

Она растерялась было, но затем взяла верхним чутьем, столь ей свойственным, зад подобрала и ответила, потупившись:

— Ну да, Сергей Александрович… Чингиз — калмык, да…

— А детей вы как назвали?

Я отлично знал, как Маша назвала своих детей, потому что года полтора назад она почему-то обратилась ко мне с просьбой стать для обоих крестным отцом. Я удивился — все наше знакомство протекало здесь, под сводами ресторана, и не предполагало вроде бы никаких продолжений, но отказать не мог, и мы их чудненько окрестили у моего знакомого священника — отца Афанасия. Я даже хотел тогда рекомендовать Клару на роль крестной матери, но засомневался, не помешает ли это часом нашему будущему венчанию.

Маша горделиво подбоченилась.

— Дочку Верой, а сына Алешей.

— Они ведь у тебя уже в школу ходят?

— Конечно…

— В русскую?

— Ну да…

— А национальность ты им какую записала?

— Русскую, конечно…

— То есть они у тебя русские?

— Русские, — ответила она, глядя несколько непонимающе.

— Ну и ладно. Ты вот что… ты нам по уйгурской принеси… Есть уйгурские?

— Есть.

— И еще водички какой-нибудь… Вот видишь, Шурец, — сказал я, когда она ушла, по-прежнему вольно играя нижней частью своего маленького ладного тела. — Между прочим, Машенька — узбечка. Ее настоящее имя — данное при рождении отцом и матерью — Марьям. Ты, может быть, не знал этого. Может быть, ты думал, что она восточная женщина

вообще. Нет, Шурец. Она не просто восточная женщина. Она именно узбечка. И не просто узбечка, а узбечка из племени мангыт, если тебе это что-нибудь скажет. Понимаешь, у них там все тоже очень строго.

Одни — мангытчи. Другие — джагатай. Третьи — еще кто-то. Каждый гордится своим родом. При этом ее дети — русские. Да еще и крещеные.

Так как мне ответить на твой вопрос, дорогой мой Шурец?

— Что ты умничаешь? — вяло сказал он. — Тоже мне… блин… ты же понимаешь, нет?

— Все равно русским надо объединяться, — напряженно сообщил полковник. — Русские терактов не устраивают.

— Да? — спросил я. — А царей кто убил? Евреи?

— Подожди, — сморщился Шурец. — Дело даже не в том. В конце концов нерусских тоже взрывают. Я выпил, а… а ты меня все сбиваешь, главного не даешь сказать. Вот у них в конторе, — он мотнул головой в сторону полковника, — замечательная идея появилась. Русский, нерусский — не суть. Другое важно. Важно, что, если кто что-то замышляет, нужно его на подходе брать. Он еще только подумал бомбу подложить, а его уже взяли. Тогда все и кончится. И не фиг тут рассуждать. Мы с тобой аниматоры, Серега! Вот скажи: ты пробовал в живого человека влезть?