Белый город - Антон Дубинин

  Единственное, что позволил себе Ален в отношении павшего героя, так это упросил Арно выкинуть братский продавленный шлем. Он все равно уже ни на что не годился, разве что носиться с ним, как с реликвией; и двое мальчиков закопали этот бесполезный ныне предмет в каменистую жесткую землю на одном из привалов и дружно прочитали над ним «Отче наш». Не то что бы это был покойник… но и не то что бы совсем нет.

  С наступлением января все изменилось. У Арно появился новый рыцарь, данный ему королем, а Ален… про Алена — отдельная история. Дело в том, что он нечаянно совершил подвиг.

5.

  Эта гора называлась Бабадаг — гадкое, сарацинское слово. Франки прозвали ее Проклятой горой. С одной стороны у нее высились стеной огромные отвесные скалы, с другой она обрывалась пропастью без дна. По краю этой пропасти и вел узкий опасный проход, которым крестоносцам надлежало идти.

  В авангард поехал отряд лучших рыцарей, в число которых попал граф Фландрский, недруг мессира Анри, и немало еще знатных людей. Там даже оказался один из братьев короля. Командовал ими Жоффруа де Ранкон, который должен был следовать через проход медленно, не теряя основного войска из виду, так как именно на этом опасном участке король ждал нападения турков — и недаром. Сам Луи, оставив при себе в числе немногих прочих Альфонса-Иордана Тулузского и мессира Анри с его людьми, собирался прикрывать переход обоза и основной части войска с тыла. Но мессир Жоффруа по неизвестной причине решил наплевать на королевский указ и перешел-таки гору со своими людьми, преспокойненько встав на другой стороне лагерем. Там он, наверное, немного отдохнул и подкрепился — как раз в то время, когда сарацины, обрадовавшись разъединению войска и поняв, что настал наконец их день, огромным скопищем ударили на арьергард.

  И их день действительно наступил.

  Коня Алена выпрягли из повозки — проход был слишком узок для двух и более лошадей, и на каждую телегу оставили по одной. Поэтому Ален снова сидел верхом, и рыжий скакун, уже отвыкший от такой легкой ноши, плясал под ним, нервничая. Кто-то заорал на Алена — не то Пьер, не то Симон — но мальчик, бледный, с закушенными губами, не обратил внимания. Все новые и новые пилигримы лились, как живая река в узкое русло, на скальную покатую дорожку над пропастью, среди толчеи скрипели телеги. Эта часть войска, наиболее уязвимая, должна была перейти через гору, пока король со своими рыцарями в силах их прикрывать. Алену надлежало находиться там. Но он пока не мог. Он боялся до безумия.

  Был уже вечер, и темнело по зимнему времени быстро. Довольно холодный и туманный день, так что дыхание, вырывавшееся изо рта, держалось в воздухе легким облачком. Время дождей миновало, на смену явилась пора холодного безводья, и непонятно даже, что было хуже. Ален слышал звуки близкого боя, вскрики хрипловатых рожков, сумятицу голосов — и где-то там, в этом жутком месиве, потерялся его господин. Мессира Анри могли убить, и верный слуга не хотел трогаться с места без твердого знания — жив его сеньор или нет.

  Королевский авангард отступал медленно, чтобы все пилигримы успели пройти под прикрытием. Однако кроме турецких сабель смерть могла принять множество других обличий — то и дело кто-нибудь оскальзывался и летел в пропасть, и крик долго еще звенел, отражаясь от горных стен, летя в туманные небеса. Кроме всадников, турки привели еще пеших лучников и арбалетчиков, и те, заняв удобную позицию, осыпали беззащитных пилигримов роем стрел. Когда какая-нибудь из них попадала в цель, христиан становилось еще на одного меньше. Кое-кто обламывал стрелу и продолжал путь; пехотинцы прикрывали щитами себя и тех, кто оказывался рядом. Бой совсем приблизился, неподалеку от Алена вынесло наконец мессира Анри, получившего приказ отступать со своими людьми в проход. Король собирался уйти последним. А как же иначе.

  Анри тяжело дышал. Копья у него не было, один обрывок длинного флажка, того, что крепился у наконечника, зацепился ему за плечо и трепетал в порыве холодного ветра, как дразнящий язычок. Сюрко его пятнала кровь — непонятно, своя или вражеская; из-под прорубленной в нескольких местах кольчуги сочилась алая краска.

  — Отсту…паем, — прохрипел мессир Анри, тяжело спешиваясь со звоном, какой мог бы издать брошенный на землю мешок монет; конь его был весь в мыле, бока его вздымались. Левая рука юного графа отвисла, не в силах держать тяжесть щита, и он поправил свой каплевидный гербоноситель обессиленным рывком. Пот заливал ему глаза.

  Ален тоже соскочил с коня, двигаясь за своим господином к страшной горной тропе. Рыжий Гарсон, перебирая тонкими ногами, смертельно боялся и отказывался идти. Ален рванул поводья — и в этот миг слуха его коснулся высокий сигнал королевской трубы. Быстро, Анри, быстро отступай!

  Ален не имел свободной руки, чтобы перекреститься, и только прошептал коротенькую молитву. Agnus Dei, miserere nobis.[11] Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

  Потом они пробирались по краю этой жуткой пропасти, один за другим, забыв о дружбе и вражде и помня только о том, чтобы выжить во что бы то ни стало. Анри, Аламан, Ришар, Эдмон, Жюльен, Тьерри, Гиро… и Ален. Случайно затесавшийся в эту рыцарскую компанию, шедший сразу после своего господина. Он смотрел на мессира Анри, только на мессира Анри — и никогда не чувствовал себя настолько под взглядом Господним, как в тот день. Он даже не очень понял, как все произошло, но конь его господина полетел в пропасть, сам Анри зашатался с толстым арбалетным болтом в плече… Ален тащил его, оползающего, влекущего за собой в пустоту. Анри был страшно тяжел, Ален сорвал ноготь о кольцо его вырывающейся из рук кольчуги — и закричал, не выдержав жуткой боли… Казалось бы, невозможно удержать от падения человека вдвое больше себя — однако Ален тянул, упирался, волок, чувствуя, как в животе у него что-то рвется, а его взбесившийся конь в сумерках мотался на узкой тропке, едва ли не наступая на хозяина и не давая никому себя обойти. Рыцари, с трудом видевшие происходящее, не в силах прийти на помощь сеньору из-за перепуганного животного, готового столкнуть в бездну кого попало, что-то кричали… Ален слышал голос Эдмона, увещевающий, и перепуганный — Аламана, но слов не различал, так колотилась в ушах дурная кровь. И сквозь удары пульсирующей крови, сквозь крики людей, над набегающим, как морская вода, шумом битвы позади мальчик услышал далекий, все нарастающий звук — высокий, как комариный писк. Тонкий, далекий звон на фоне гудящего моря.

Мессир Анри, уже прижатый к черной скальной стене, с болтающейся, как у трупа, головой, истекал кровью. Ален старался не касаться стрелы, но пару раз задел ею о черный камень Бабадага — и кровь заливала его господину всю правую лопатку, пузырилась у Алена между пальцев. Руки его, одежда на груди, скальная отвесная стена — все было в этой крови. Ален уже не видел мир как он есть — какие-то отдельные дробные его кусочки сменялись в глазах под нарастающую музыку звона. Белый звон, подумал Ален отчаянно и почти отстраненно, как о происходящем с посторонним человеком. Когда белый звон вырастет невыносимо (а он растет, растет и вырастет), у меня, наверно, лопнет голова.

  Мессир Анри, кажется, был мертв. Он жутко булькал и не переставлял ног, когда Ален пытался проволочить его на несколько шагов вперед. Сзади уже кричали, требуя не создавать затора. Сеньоров отвисший на обессиленной руке щит загромождал все вокруг, и слуга умудрился его стащить и кинуть в пропасть. Бело-золото-синий шампанский герб улетел вниз, скрежеща, зацепляясь за выступающие камни, на которые едва не пал его хозяин. Но мальчик не слышал его падения — столь громок стал белый звон.

  Делай, что делаешь. И будь что будет. И он тащил, задыхаясь, огромное, залитое кровью тело своего господина, оскальзываясь и мигая сквозь красноватые пятна в глазах. Он уже не молился и вообще ни о чем не думал, а когда собственный конь чуть не столкнул их вместе с сеньором вниз, он только до крови прокусил губу. Потом Ален увидел, что мессир Анри смотрит на него — и от облегчения едва не лишился чувств. Слабосильная стрела, примчавшись издалека, чиркнула наконечником о скалу у него перед носом, сорвала с бесплодного камня клочок желтоватого мха. Мессир Анри пытался собраться с силами и помочь слуге тащить себя; он переставлял ноги, цепляясь за выступы в отвесной стене, и так они ползли, как букашки по камню, сквозь белый звон, захлебываясь в собственной крови. Узкое место миновали, новый уступ был чуть более широк, но покато обрывался шагов через десять. Ален сплюнул — слюна оказалась ярко-красной. Волосы, выбиваясь вперед, заклеивали глаза потной сеткой. Только перед самым концом, когда впереди замаячил несуществующий, райский, небывалый исход пути, земля, цветные флажки лагеря далеко-далеко внизу — только тогда Ален понял, что всю дорогу не умолкая бормотал. Последние слова сорвались у него с губ вместе с розоватой слюной — «Пожалуйста, держитесь… Держитесь, мессир…» Это он не с Господом говорил. Это он говорил с Анри.