Грозная опричнина - Игорь Фроянов

Надо сказать, что идеи И. И. Смирнова ослабил, как ни странно, не столько А. А. Зимин своими возражениями, сколько сам И. И. Смирнов собственными рассуждениями насчет датировки Послания. Разойдясь с И. Н. Ждановым, относившим составление Послания к 1550 году, он заявляет: «Если исходить из предложенной И. Н. Ждановым датировки времени написания послания царю 1550 г., т. е. временем, непосредственно предшествующим созыву Стоглавого собора, то в этом случае в неразумных советниках следовало бы видеть новых руководителей правительства Ивана IV. Но такая интерпретация темы о «советниках» исключается как потому, что новые советники царя не могли нести ответственности за события 1547 г., так и по общей политической направленности послания, идеологической основой которого являлась защита самодержавной власти царя, т. е. обоснование той самой политики, которая нашла свое выражение в реформах, проводившихся после ликвидации боярского правления новым правительством. Однако тема о неразумных советниках приобретает совершенно новый смысл, если отказаться от датировки послания царю кануном созыва Стоглавого собора, а датировать его временем непосредственно после «великих пожаров» и июньского восстания 1547 г. В этом случае «неразумными советниками» оказываются те, кто являлись «ближними людьми» накануне июньских событий 1547 г., т. е. Глинские и их окружение, а призыв к царю порвать с неразумными советниками приобретает характер требования довести до конца борьбу за ликвидацию боярского правления. В пользу такого понимания послания царю можно дополнительно сослаться на следующее место послания. Указав на то, что в числе «казней», посланных на Русскую землю богом, было «пленение» «погаными» (т. е. татарами) русских людей, автор продолжает: «А оставльшихся сильнии сами своих плениша и поругаша, и всякими насилии, лукавыми коварствы мучиша». В этих «сильных», занимавшихся насилиями и мучениями «своих», т. е. русских же людей, нетрудно угадать княжат и бояр, стоявших у власти в годы боярского правления»{386}.

Построения И. И. Смирнова обнаруживают, на наш взгляд, ряд фактических и хронологических нестыковок. Что бы историк ни говорил о «советниках»{387}, он все же должен признать, что «проблема советников», ставшая предметом оживленного обсуждения в русской публицистике, возникла в середине XVI века в связи с деятельностью Сильвестра, Адашева и руководимой ими Избранной Рады, объединенных в неформальную группу, плотным кольцом окружившую царский трон. Это с полной ясностью вытекает из сочинений Ивана Грозного и Андрея Курбского. Следовательно, политическую остроту, порожденную борьбой за власть, данная проблема приобрела не «после ликвидации боярского правления», в частности падения Глинских и их окружения, как считает И. И. Смирнов{388}, а по мере нарастания противоречий между царем Иваном и Избранной Радой во главе с Адашевым и Сильвестром, стремившимися к ограничению самодержавной власти. И. И. Смирнов, по нашему мнению, ошибается, утверждая, будто идеологической основой Послания, защищавшего «самодержавную власть царя», являлось «обоснование той самой политики, которая нашла свое выражение в реформах, проводившихся после ликвидации боярского правления новым правительством»{389}. В основе этой ошибки И. И. Смирнова лежит, как нам кажется, убеждение исследователя в том, что «самодержавие московских государей представляло собой формулу, выражавшую сущность нового типа государственной власти, закономерно связанного со складывающимся централизованным государством»{390}. На наш взгляд, между утверждением самодержавной власти и государственной централизацией не было жесткой взаимозависимости. Развитие централизованного государства отнюдь не всегда предполагало самодержавную форму правления. Наглядным примером здесь служит политика Избранной Рады, направленная на формирование централизованного государства{391}, с одной стороны, и на ограничение самодержавия в пользу расширения прав сословий — с другой.

Однако вследствие того, что к началу деятельности Избранной Рады самодержавие на Руси уже сложилось и фактически и юридически, причем с богатым опытом построения централизованного государства, между самодержцем и вождями Рады, Сильвестром и Адашевым, возник острейший конфликт, разрешившийся падением временщиков. Но это случится позже, а в самом начале 50-х годов XVI века было еще неизвестно, кто пересилит: царь Иван или Сильвестр с Адашевым. Понятно, почему деятельность советников, обступивших государя после свержения Глинских, вызывает у автора Послания к царю Ивану Васильевичу тревогу за судьбу русского «самодержавства». И он счел необходимым напомнить о божественной природе власти Ивана IV, который, будучи «Богом утвержен», есть «Царь Великий. Самодержец Христианстей области, скипетры царствиа великаго державу по закону прием крестною силою Царя Царем и Господа Господем»{392}. Иван «в православной своей области Богом поставлен и верою утвержен, и огражен святостию, глава всем людем своим, и Государь своему царствию, и наставник крепок людем своим, и учитель, и ходатай к Богу, и тепл предстатель…»{393}.

Факт такого прославления царя, которое И. И. Смирнов правильно понимает в смысле защиты самодержавной власти, весьма и весьма симптоматичен. Перед нами, несомненно, реакция на попытки ограничения этой власти царскими «ближними людьми», подающими государю «чужие» и «неразумные» советы. Причем это — не осуждение «плохих советников», противопоставляемых «хорошим советникам», как можно подумать, следуя за А. А. Зиминым{394}, а резко отрицательная оценка деятельности лиц, окружавших царя Ивана на тот момент, когда составлялось письменное обращение к нему. «И тебе, Великому Государю, — резонно спрашивает автор Послания, — которая похвала в таковых чюжих мерзостех? В гнилых советах неразумных людей, раб своих, сам себе хощеши обесчестити перед враги своми»{395}. Эта реакция составителя письма к Ивану IV на попытки ограничения самодержавной власти государя его «советниками» имеет, по нашему убеждению, явственные атрибутивные признаки как хронологического, так и авторского свойства. По времени она ведет к годам правления временщиков Сильвестра и Адашева, покушавшихся на самодержавие царя Ивана. Глинские здесь, вопреки доводам И. И. Смирнова, отпадают, поскольку они, будучи наряду с митрополитом Макарием инициаторами венчания Ивана IV на царство, являлись сторонниками укрепления самодержавной власти, сулившей им как родичам государя несомненные выгоды. А вот что касается авторства Послания к царю Ивану Васильевичу, то И. И. Смирнов прав: автором Послания был митрополит Макарий. Зря только историк датировал написание Послания 1547 годом, мотивируя эту датировку тем, что новые советники царя, возглавляемые Сильвестром и Адашевым «не могли нести ответственности за события 1547 г.»{396}. Неизвестно, из чего И. И. Смирнов заключил о том, будто автор Послания возлагает на кого-то «ответственность за события 1547 г.». Он вспоминает об этих и других событиях как о наказании Господнем за грехи: «Какии казни и всякиа наказаниа Господь наведе, грех ради наших…»{397}. Точно так же вспоминали о них и при иных обстоятельствах, к примеру, на Стоглавом соборе в речи царя Ивана{398}. Совершенно очевиден назидательный характер такого рода воспоминаний.

Надо заметить, что автор Послания не ограничивается перечнем «казней» и «наказаний» за грехи, содеянные в недавнем прошлом. Он рисует картину самых что ни на есть последних грехопадений русских людей: «Возста убо в нас ненависть, и гордость, и вражда, и маловерие к Богу, и лихоимство, и грабление, и насилие, и лжа, и клевета, и лукавое умышление на всяко зло, паче же всего блуд и любодеяние, и прелюбодеяние, и Содомский грех, и всякая скверна и нечистота. Преступихом заповедь Божию, возненавидихом, по созданию Божию, свой образ, и строимся женскою подобою, на прелесть блудником, главу и браду и усе бреем, ни по чему не обрящемся крестьяне: ни по образу, ни по одеянию, ни по делом, кленемся именем Божиим во лжу, к церквам Божиим не на молитву сходимся… несть на нас истиннаго крестного знамения, по существу, персты управити по чину, вообразити Господне древо и животворящий крест, и Троица: Отца, и Сына, и Святаго Ауха, и показати божество и человечество, и крещение, покаяние, Ердань, и Спас, и Предтеча, и вся сия святолепно в руце устроив, назнаменовати крест Христов: первее на челе, потом на персех, на сердци, таж на правую плещу и на левую, ино, по существу крест воображен, телу на здравие, а души на спасение, рукою себя перекрестити, а телом поклонитися Господу Богу, а умом молитися от всея душа и от всего помышления…»{399}. Многое из того, что здесь упомянуто, было весьма злободневно в начале 50-х годов XVI века и потому стало предметом обсуждения и соответствующих постановлений Стоглавого собора 1551 года. Это — и неправый суд, сопряженный с насилием{400}, и «маловерие к Богу» (еретичество){401}, и клятва Божьим именем{402}, и немолитвенное поведение в церкви{403}, и бритье головы, бороды и усов{404}, и ношение одежды иноверцев{405}, и содомский грех{406}. В свое время И. Н. Жданов обратил внимание на то, что заключительная часть Послания «представляет большое сходство с некоторыми местами в царских посланиях и вопросах, предложенных на соборе 1551 г.»{407}. Выявляется словесное совпадение наставлений Послания и Стоглава относительно правильного возложения крестного знамени.