Курс. Разговоры со студентами - Дмитрий Крымов

балетных туфлях под музыку XVIII века, это было достижение, очень хорошее достижение. Там был конфликт: ты мусорные мешки увидела как черную пачку, балет… Это было красиво, и с розовым это было красиво, и с тапочками, и с музыкой – это было красиво и глубоко! Так что же ты голову морочишь, что же ты дальше-то не идешь?..

Тебе достаточно?

Варя. Хармс

Крымов. В чем разница с Андреем Бартеневым? Ну, современный художник, такой странный человек… Он очень стильно так и вызывающе одевается…

Варя. Вообще, я думаю, что разница с Хармсом только во времени, что Хармсу перекрывали кислород, не давали работать, у него не было денег, он жутко голодал. Возможно, если бы у него все было хорошо, он бы разгуливал по улицам в странной одежде, писал бы свои стишки…

Крымов (пауза). Разница во времени… Знаешь, почему принципиально важно ответить на этот вопрос? Меня твой ответ не устраивает. Объясню почему. Потому что, грубо говоря, из него возникает слабак. Ну, просто жил так, потому что он такой… Ну, как тебе сказать, ну, не слабак, но смешной человек, чудак. Денег не было… Ну, хотел сосульки подкладывать по карманам знакомым – подкладывал. Хотел собаку назвать «Чти память дня сражения при Фермопилах» – назвал. Хотел не говорить ничего, а искать точку смеха и молчать – искал и молчал. Потому что он такой. Но потом проехал трактор, цветочек задавил и перемолол его, как бы не заметив… Но он не вызывал трактор на бой.

Варя. Нет, правда, что он не вызывал трактор на бой, но он такой, потому что ему не нравилось, как в нормальной жизни. Ему не нравилось, как люди одеваются, и он одевался так, как ему нравилось.

Крымов. А что, он не понимал, что живет в тридцатые годы, когда делали однотипные костюмы и ходили все в рабочих блузах? Не понимал, почему это происходило? Не знал, что нельзя было появиться в шубе или шляпе: в шляпе – значит, интеллигент поганый, а в шубе – буржуй? Он этого не понимал, что ли? А вот я думаю, что это был вызов, он вызвал этот трактор на бой. Понимаешь, это был вызов. Это был его частный маленький вызов советской власти, вызов всему этому, всему этому усредненному, уродливому уровню человека, одежды, литературы, жизни, мысли. И назвать собаку так – тоже был вызов. И вообще, такса – тоже какая-то нерусская собака, какая-то некоммунистическая собака, нелепая собака. Вот овчарка – это наша, несмотря на то что немецкая. Ну, какая-то деловая собака. А такса – что это за собака, зачем она? Да еще которую так зовут! Он же не в деревне живет… В деревне просто – там почему не назвать собаку «Выйди в другую комнату, я тебе покажу»? Ну почему?.. Безопасно же – в деревне никто не услышит! А он назвал ее так в Питере, под боком Большого дома.

Варя. Какие-то две крайности… Конечно, может, это не вызов, но это точно противостояние…

Крымов. Варя, дорогая, какого черта об этом не говорить! Когда всё здесь… Это же все в концлагере было. Это же меняет дело, правда? Человек придумывает игры дома – это одно. А если в концлагере – это другое. Тогда каждое его действие, и каждая его игра, и каждый поступок, и каждый шаг влево-вправо, и каждый ботинок, который он зашнуровывает, – это и есть противостояние. Это есть вызов.

Варя. Но разве противостояние – это всегда вызов?

Крымов. Не понял, ты сейчас спросила: а разве черное – это всегда черное? Вообще-то, в 99,9 % случаев это так. В концлагере противостояние – это всегда вызов. Вопрос в его силе, которая подразумевает силу обратной реакции, часто намного более сильной. А значит – в опасности. Противостояние – это вызов.

Я вот удивительным образом наблюдаю у некоторых из вас потрясающую несведущность… Я, может, преувеличиваю… Если бы это не относилось к работе, то это ваше право, но когда это относится к работе… Там явно чего-то не хватает в твоей цепочке рассуждений в связи с отсутствием этой категории кругозора, этой категории нервной пульсации. Можно нажать смеховую точку, а можно нажать точку страха, точку ужаса, точку Апокалипсиса, точку, где сейчас всё… точку нервного ожидания. Я не призываю вас с ума сходить, я призываю вас знать и учитывать это в работе. Конечно, можно попробовать обойтись и без этого… Можно? Можно…

Художник Крымов, мой однофамилец, великий художник Крымов, я на его книжке пишу сейчас, удобная, легкая… И я ее прочитал, ну, она такая… «для народа», так сказать… Но с картинками. Он же все прошел: и до революции, и после революции, и до, и после войны… Но по домикам, которые он писал, этого не скажешь. По домикам и по деревьям. Этот домик и это дерево он написал до, во время революции или после? Не скажешь. Домик, домик, домик, домик, и все очень хорошие домики. И хорошие деревья. Я не знаю, может быть, художник так и может, художник, который красками пишет… Может быть, не знаю. Во всяком случае у него бо́льший ресурс временной. Эту картину кто-нибудь посмотрит, когда уже до революции никому и дела не будет, а хороший домик будет иметь значение, как хорошая живопись… В это можно верить… Но театр – такое дело, это не журналистика, конечно, и не стенгазета, но это обращение к людям, которые живут сегодня. Иногда мне кажется, что вы с другой планеты… И мне от этого немножко больновато, я думаю, почему, как же так можно, неужели эти ребята не понимают, неужели у них волосы не шевелятся от того, что вообще происходит? Я не уговариваю вас как-то определенным образом относиться к этому, относитесь к этому каждый по-своему… Хармс стал Хармсом, дай бог Бартеневу не стать Хармсом, потому что стать Хармсом – это значит кончить как Хармс. Вот что значит стать Хармсом. Хочешь быть Хармсом, ну, будь. Но он не жилец. Тут же придут и тут же объявят сумасшедшим. Потому что это опасные игры в определенные времена… Бартенев сейчас может ходить в чем угодно…

Арина. У Хармса есть в дневнике список вещей, которые он не любит. Там есть Пастернак. Он называется «Вот что плохо». Вторая запись – Пастернак.

Крымов. Потрясающе! Потому что даже Пастернак для него, я так думаю, чересчур удобен, чересчур читаем, чересчур прост. Это как у Шостаковича в дневниках есть такая запись, что пошлость