Жалость - Тони Моррисон

— Где она?

Горемыку привели к пилораме.

— Сколько ей лет?

Когда пильщик неопределенно пожал плечами, Горемыка сказала сама.

— Я думаю, одиннадцать мне уже есть. Хозяин хмыкнул.

— Насчет имени голову не ломайте, — сказал пильщик. — Можете дать любое. Вот жена, например, зовет ее Горемыкой, потому что девка многое претерпела. С цветом кожи у нее, как видите, не совсем ладно. Но это все не важно, работать может, не жалуемся.

Сказав это, он, как заметила Горемыка, усмехнулся в кулак.Много миль она ехала в седле позади Хозяина. Останавливались только раз. Поскольку для нее это был первый опыт верховой езды, она так себе все набила и натерла, что чуть не плакала. В седле качало, она еле держалась, цепляясь за камзол Хозяина, и в конце концов ее вырвало. Он остановил лошадь, опустил девчонку на землю и дал ей отдохнуть, пока он вытирает рукав листьями мать-и-мачехи. Подал ей мех, она отпила, но с первым же глотком извергла из себя все, что еще оставалось в желудке.

— Да уж, и впрямь горемыка, — пробормотал Хозяин.

Как же благодарна она была, когда он позволил ей слезть и остаток пути к ферме пройти пешком! Через каждые несколько сот ярдов оборачивался — не упала ли, не стало ли ей снова плохо.Когда, наконец, показалась усадьба, Близняшка заулыбалась, захлопала в ладоши. Едучи верхом позади Хозяина, Горемыка озиралась со страхом, который был бы еще мучительнее, если бы ее не одолевала тошнота и боль. Миля за милей тянулись вдоль тропы высоченные пихты, как черные корабельные мачты, а когда отступили, огромная сосна, в толщину такая же, как лошадь в длину, распростерла над ними ветви. Как Горемыка ни старалась, вершин деревьев разглядеть не могла; ей казалось, что они ими воткнуты прямо в небо. Время от времени между деревьями показывался кто-то неуклюжий и бурой тенью маячил, смотрел, как они едут мимо. Один раз их путь пересек олень, и Хозяину пришлось свернуть в сторону, а потом четыре раза разворачивать заупрямившуюся лошадь. Так что, когда Горемыка вслед за лошадью Хозяина вышла на залитую солнцем поляну и услышала кряканье уток, их с Близняшкой облегчению не было предела. В отличие от жены пильщика, у Хозяйки и у Лины носы были небольшие и прямые; цвет кожи у Хозяйки был как белок яйца, а у Лины — как коричневатая его скорлупка. Первым делом, прежде еды и отдыха, Лина потребовала, чтобы Горемыке вымыли голову. Не для того, что из-под чепца у нее торчали соломинки и хвоя. Вши — вот чего она боялась. Этим своим страхом она премного удивила Горемыку, которая привыкла считать вшей, как и прочих всяких клещей и блох, обитающих на теле, скорее мелкой досадой, чем опасностью. Лина считала по-другому и после мытья волос дважды отшкрапила девчонку с головы до ног, прежде чем позволить ей войти в двери. Потом, покачав головой, дала тряпочку с содой, чтобы та почистила зубы.Хозяин, держа Патрицию за руку, объявил, что ночи Горемыка должна будет проводить в доме. На заданный Хозяйкой вопрос почему, ответил:

— Говорят, она может уйти и заблудиться.

Той первой ночью Горемыке было холодно, немилосердно хрустела рогожа, на которой она лежала у очага, Горемыка засыпала и просыпалась, засыпала и просыпалась, и снова ее убаюкивал монотонный голос Близняшки, которая рассказывала, как люди тысячами шествуют по волнам и поют бессловесно. Как их зубы сверкают ярче пенных волн под ногами. Как солнце садится, восходит луна и их черная как ночь кожа блестит и серебрится. Как при запахе земли, благостной и плодоносной, загораются глаза команды, но те, что шествовали по волнам, рыдают. Успокоенная голосом Близняшки и мазью, которую Лина наложила ей на потертости бедер, Горемыка впервые за много месяцев заснула сладким сном.И все же в то первое утро, едва поев, она извергла из себя завтрак. Хозяйка дала ей чай из тысячелистника и определила на работу в огород. Таская из грядки позднюю репу, Горемыка слышала, как Хозяин на дальнем поле ломает камень. У огородного забора на корточках сидела Патриция, смотрела на нее и грызла яблоко. Горемыка помахала ей рукой. Та махнула в ответ. Пришла Лина и увела малышку. С этих пор если не Горемыке, то Близняшке стало ясно, что Лина тут командует и заправляет всем, что ускользает от внимания Хозяина и Хозяйки. Замечает все, хотя ее самой может быть и не видно. Встает раньше петухов, в темноте заходит в дом, носком мокасина касается спящей Горемыки и принимается возиться с очагом, раздувая угли. Осматривает корзины, заглядывает под крышки кувшинов. Проверяет запасы, — думает Горемыка. А вот и нет, — поправляет ее Близняшка. — Следит, чтобы ты не крала еду!Лина к ней почти не обращалась, не говорила даже: с добрым утром — и заговаривала, только когда нужно сказать что-то действительно важное. Именно она сообщила Горемыке, что та беременна. Взяла из рук у Горемыки корзину проса. Поглядела ей прямо в глаза и говорит:

— Деточка, а ты знаешь, что у тебя будет деточка?

Горемыка разинула рот. И сразу ее охватила радость при мысли о том, что настоящий человечек, ее собственный, растет у нее внутри.

— Что я должна делать? — спросила она.

Лина еще постояла, посмотрела на нее, потом вскинула кошницу поудобнее и пошла. Если Хозяйка и знала, то не говорила ни слова — возможно, потому, что и сама ходила на сносях. Роды у Горемыки, как объяснила ей Лина, оказались преждевременными, младенцу было не выжить, а вот Хозяйка родила толстенького мальчишку, от которого всем была одна радость — в течение полугода во всяком случае. Его похоронили рядом с братом на взгорке за домом, прочитали молитвы. А ее новорожденного, хотя Горемыке и показалось, что он зевнул, Лина завернула в кусок мешковины и пустила плыть по самой середине ручья ниже бобровой запруды. Имени он так и не получил. Горемыка плакала, Близняшка велела перестать. Я же всегда с тобой, — сказала она. Что ж, неплохое утешение, но потом год за годом Горемыка возвращалась мыслями к тому, как ее ребенок вдыхает воду под неумолимой Лининой рукой. Поговорить было не с кем, и она все более замыкалась на общении с Близняшкой. Когда рядом Близняшка, Горемыке не нужна была ничья дружба, ничьи слова и разговоры. Пусть ее заставляют спать в доме, Близняшка ей и там сможет шептать на ухо, а днем они найдут способ вместе сбежать в лес и уж там порезвятся на славу. Познакомились с диаконом — вишнями кормит, орехами… Но об этом лучше помалкивать. Однажды он подарил ей платок, который пришлось нагрузить камнями и бросить в реку, — от такой обновки Лина будет в ярости, да и Хозяйка обеспокоится. А у Хозяйки еще один младенец помер, но Патриция подрастала здоровенькая. На какое-то время мысль о том, будто в смертях мальчиков виновата Горемыка, покинула Лину, но, когда лошадь проломила Патриции череп, она переменила мнение.Тут появилась Флоренс.А потом и кузнец. Дважды.Когда той горестной зимой привезли Флоренс, Горемыка, обрадовавшись новому лицу, заулыбалась и готова была уже выступить вперед, чтобы с любопытством коснуться одной из толстых косичек новенькой. Но Близняшка остановила ее, приникнув к самому лицу Горемыки с криком: не надо! не надо! Ревность Близняшки была Горемыке привычна, и она от нее отмахнулась, но недостаточно быстро. Лина сняла с себя шаль и, обернув ею плечи новенькой, подхватила ее и унесла в коровник. С этих пор новенькая была целиком на попечении Лины. Они вместе спали, вместе купались, вместе ели. Лина шила ей одежду и тачала башмачки из кроличьих шкурок. Когда вблизи показывалась Горемыка, Лина отгоняла ее окриком — брысь! — или посылала по какому-нибудь неотложному делу, стараясь при этом и у всех прочих посеять то же недоверие, искры которого то и дело мелькали в ее глазах. Горемыка запомнила, как эти глаза вспыхнули и сузились, когда Хозяин велел ей ночевать в доме. И хотя Лина помогала ей во время родов, Горемыка не забыла, что ее младенец до сих пор плывет, вдыхая воду, по всем потокам и рекам мира. К новой девочке Горемыку не подпускали так же, как прежде к Патриции, она замечала это, но вела себя как всегда — с безмятежным равнодушием к кому бы то ни было за исключением Близняшки.Но вот прошли годы, появился кузнец, и вся погода на ферме переменилась. Навсегда, Близняшка заметила это первой, сказала: смотри, Лина боится его, пытается предупредить насчет него Хозяйку, только ничего у нее не выйдет. Хозяйка не обращает внимания. Она слишком счастлива, что Хозяин рядом, что он больше никуда не уезжает. А тот и впрямь все время был тут, при деле, командовал, куда что сложить, тянул от угла к углу мерную бечевку и жарко обсуждал с кузнецом, как должны быть изукрашены ворота. Лина в страхе; Хозяйка лоснится довольством; Хозяин летает как на крыльях. Флоренс, конечно, сама не своя.Ни Горемыка, ни Близняшка толком не могли решить, как им к кузнецу относиться. Им казалось, что он сам по себе и даже не сознает, как влияет на окружающих. Действительно ли он так опасен, как считает Лина, или ее страх всего лишь от ревности? Кто он? Только ли идеальный напарник Хозяина по строительству или погубитель Флоренс, совратитель, заставляющий ее, прежде такую открытую, вести себя лукаво и воровато. Они с Близняшкой все еще раздумывали, когда Горемыка, возвращаясь от ручья с ведром воды, вдруг, не дойдя до площадки, где вели строительство, упала, сотрясаясь и вся горя. По чистому везению кузнец был тут же и все видел. Он поднял ее и уложил на топчан, на котором спал сам. Лицо и руки у Горемыки оказались воспаленными, все в пупырьях. Кузнец потрогал нарывы у нее на шее, позвал людей. В дверной проем сунулся Хозяин, подбежала и Флоренс. Подошедшую Хозяйку кузнец попросил принести уксус. За ним пошла Лина, а когда вернулась, он стал обмывать им язвы и волдыри Горемыки; та корчилась от боли. Пока женщины издавали сочувственные звуки, втягивая воздух между зубов, а Хозяин хмурился, кузнец прокалил на огне нож и взрезал один из нарывов. Все молча смотрели, как он капает Горемыке в рот ее собственной кровью. Не сговариваясь, решили, что лучше в дом ее не пускать, поэтому весь день и всю ночь мучимая жаром Горемыка лежала в гамаке; ей не давали ни пить, ни есть и, сменяя друг дружку, женщины ее обмахивали, прохлаждали. Постоянный ток воздуха от их маханий развел в ней ветер, воздвиг паруса и Капитана, сжимающего рукояти штурвала. Еще не видя, она его услышала. Как он смеется. Громко, хрипло. Нет. Не смеется. Это он рыдает. И остальные тоже. Кричат на разные голоса, но все их крики далеко, по ту сторону белого облака, в котором она увязла. А вот лошади. Бьют копытами. Повыскакивали из трюмов. Перепрыгивают через мешки с зерном, спотыкаются о бочки, летят обручи, клепки расходятся, тягучая липкая жижа течет по палубе. А она ни двинуться не может, ни прорваться сквозь облако. Забилась, завозилась и упала, задыхаясь в облаке, которое не пускает. Поняла, что плач — это крики чаек. Когда пришла в себя, на нее ласково смотрели глаза, точно такие же и формою, и цветом, как у нее самой. Вязкое облако распалось, расползлось, само собой рассеялось.

— Я с тобой, — сказала девочка, лицом схожая с ней как две капли воды. — Я всегда с тобой.