Валентинка - Люциус Шепард

Моим членом ты дразнила свои губы, чуть-чуть его втягивала, прижимала к клитору, терла по кругу. Не теряя контакта – разум к разуму, глаза в глаза. То, что ты делала, осознал я, – не столько использование, сколько откровение. Ты отбрасывала последние ошметки своих тайн, показывала, как используешь меня, когда меня нет, как думаешь обо мне порой в безукоризненном одиночестве упорядоченной жизни. Идеальное зрелище. Неоценимое. Бесконечно неожиданное. Ты во всем сознавалась, мне и себе, стала дикой девочкой, какой так редко позволяла себе стать, ты была свободна. Уже близко – ты стиснула мне плечо, нагнула голову, сосредоточилась, потом впустила мой оргазм внутрь. Твоя нога обняла мое колено, тело твое без устали двигалось, ты крутилась, сжимались бедра – незавершенные жесты, словно ты рвалась из заточения. А потом по тебе прошла волна. Медленная и тяжелая. Клянусь, я уловил ее колокольную форму. Тебе наверняка было удивительно, ибо удивительно оказалось то, что я ощутил через тебя. Словно океанический вал под кораблем. Мы оба вздыбились, твои руки обхватили мою шею, ты притянула к себе мою голову, ты говорила вещи, которых я не мог не понять на языке сладких стонов и вздохов, они звучали то секретами ангелов, то стенаниями женщины, что обессилена молитвой.

Перед тем как уснуть в ту ночь, ты поведала мне историю из своего детства. Разговор бесцельный, отвлеченный – мы строили планы, мечтали о путешествиях, вспоминали прошлое. Не помню, что тебя подвигло рассказать эту историю, что ей предшествовало. История про обещание твоего отца: если ты поработаешь в саду, он подарит тебе щенка ирландского сеттера. Видимо, он не ожидал, что ты сдержишь слово, потому что, когда ты закончила работу, щенка не подарил – сказал, что с собаками одна морока. Вместо щенка ты получила котенка и, несмотря на разочарование, научилась его любить. По-моему, весьма поучительная история – из тех уроков, что умудряются определять наш выбор и обесценивать надежды. Поэтому, когда речь зашла о браке, ты, хоть и ждала щенка, великолепную молодую собаку, согласилась на котенка – он вырос в успешное животное с когтями и аппетитами и – несмотря на то, что в нужные моменты мурлыкал и, свернувшись клубком, спал подле тебя, – с монументальным равнодушием к подлинной тебе. Разумеется, ты сочтешь все это ахинеей – может, ты и права. Но это удобный фундамент, на котором я могу строить ненавистный образ, персонифицируя подмоченное счастье, что руководит нами.

Ты спала, а я лежал к тебе лицом и думал, как ты прекрасна, воображал странный покой и отчаяние, что скользят через темную твою голову, призрачные кадры, испятнанные химикатами, что расцвечивают твой свет, и я удивлялся, как же получилось, что я лежу подле тебя, что за коренная тяга этих настроений тебя ко мне толкнула. Небо бледнело до предрассветной голубизны, Я понял, что отныне все будет фрагментом конца. Я встал и пошел в ванную. Увидел в зеркале ожесточенный рот и глаза с привидениями. Я умылся, натянул джинсы и футболку, вернулся в комнату и сел на диван. Ты спала на боку, одной рукой загораживая грудь. Как выяснилось, я не могу одновременно смотреть на тебя и думать. Зная, что вот-вот тебя потеряю, пускай всего на три недели, я впадал в тоску и терял рассудок. Во мне шевелилась безрассудная форма, жест, озлобленный, точно взмах косы, рвущийся на свободу, и разум мой метался без цели, ища несделанного дела, незаселенной мысли и ничего толкового не находя. Пожалуй, я решил уехать, ибо отъезд – единственный шаг, который сбавил бы мою неугомонность, чувство, будто надо что-то сделать, а в Пирсолле больше делать нечего, только вместе страдать. Я запихал одежду в вещмешок, упаковал компьютер. Я наблюдал, как перемещаюсь по комнате, точно критик, готовящий заметки о плохой пьесе и занудном главном герое, отмечая мои собственные «принужденные жесты зомби и явное отсутствие власти над лицом». Один раз я споткнулся о твои тенниски, испугался, что шум побеспокоил тебя, и замер бездыханно и недвижно, словно вор, пока не убедился, что ты спишь. Наверное, я совершил в некотором роде преступление, не подготовив тебя, но импульс, выпихнувший меня в дорогу, наливался оправданиями, и я знал, что должен уехать.

Я сел на кровать и коснулся твоего плеча: – Кей!

Ты что-то пробормотала, заморгала.

– Что… – Ты сглотнула. – Ты что делаешь?

Ты, видимо, заметила, что я одет; протерла глаза и села.

– Дороги, – сказала ты. – Может, их еще не открыли.

– Тогда я вернусь.

Я потянулся к твоей руке и пальцами случайно задел твою грудь. Так легко нырнуть обратно в постель, заняться любовью, проспать до полудня. Но потом тебе придется звонить в Калифорнию, а мне – это слышать, и ты будешь готовиться к вине и браку, все измельчает, покроется рубцами – вдобавок к тому, каково сейчас.

– У тебя дела, – сказал я. – Нам обоим будет легче, если меня не будет.

– Не надо, пожалуйста, не уезжай! – Ты обхватила меня руками. Твое волнение, так ясно прописанное в лице, – словно маска, что могла бы висеть над сценой театра потерь. Ты поцеловала меня открытым ртом, твой язык заигрывал с моим, но то был сексуальный рефлекс, путаница физичности и намерения, в этот миг неуместная.

– Моя очередь, – сказал я. – В прошлый раз ты первая ушла.

Ты кивнула, закрыв глаза. Небо серело; утренняя звезда низко повисла над горизонтом.

– Я люблю тебя, – сказала ты. – Я тебя люблю.

Я положил руку сзади тебе на шею, притянул твою голову и сказал:

– Не волнуйся за меня. Все будет хорошо.

– Я позвоню, – сказала ты. – Во вторник.

– В два часа.

Мы снова поцеловались – долгий поцелуй, как печать под договором, – и обменялись шквалом «я тебя люблю» и торопливых поцелуев, отдалясь друг от друга деликатными переходами. Когда я оглянулся у двери, ты попыталась улыбнуться и сказала почти неслышно:

– Пока. – Ни слезинки, но слезы близко.

Я тихо спускался по лестнице, шел к машине – ощущалось нереально, будто я подчиняюсь режиссуре и отчаяние мое – лишь память чувств, а скоро мы вместе будем хохотать в гримерке. Я повозился с ключами, взглянул на балкон. Ты стояла там в белом халате. Помахала. Я не мог разобрать выражения лица, но знал: оно спокойно и печально, все под контролем. Мы так наловчились разыгрывать эту сцену – правда, раньше с балконом ни разу. Я поднял правую руку, подержал ладонь подольше, передавая тебе энергию, что в ней хранилась, и ты повторила жест. Воздух между нами казался чище всего остального воздуха. Заворочался соленый ветер, высохший плод щелкнул о пальмовый ствол посреди шелеста листьев. Я хотел, чтобы тучи визжали, зеленая земля изрыгала огонь, я жаждал хтонической реакции на это неестественное расставание; увы – никаких признаков. Жизнь скользила вокруг нас. Запечатлев твой образ в памяти, я рванул дверцу, завел мотор и отъехал.