Мексиканская повесть, 80-е годы - Карлос Фуэнтес

Бернабе спал на своей койке, закутавшись с головой в тоненькое шерстяное одеяло, и вел во сне разговор с шефом: не смей глядеть отцу моему в глаза, сволочь, ты подослал к нему своего душегуба, а душегуба убили, гад.

А потом ему снилось, что он бесшумно катится в пропасть, катится осколком человека, какого? какого человека? Он спал и видел сон, сливавшийся со смутным, но страстным желанием жить на земле, где бы все были вместе и для всех были вода, воздух, сады, камень, время.

— А где ты был, человек?

Шеф

Бернабе вышел из тюрьмы, ненавидя его за то, что он сделал с отцом, что сделал и с ним самим. Белобрысый ждал его у выхода из Черного дворца[59] и посадил в красный «тандерберд», «только раз, лишь единственный раз, от всего и с охотой душа отреклась», эй, люди, где Белобрысый, там — музыка и веселье. Он сказал Бернабе, что шеф ждет его на Педрегале, примет в любое время. Очень расстроен, что Бернабе отсидел десять дней в Лекумберри. Но самому шефу куда тяжелей. Бернабе ничего не ведает, газет не читает. А против шефа поднялась целая буря, мол, он провокатор, даже грозят послать его губернатором на Юкатан, а это все равно что батраком на луну, но он говорит, что отомстит своим политическим врагам и ты ему нужен. Ты оказался лучшим в бригаде, сказал шеф. Хоть ты и кокнул беднягу Осла, но шеф говорит, что понимает твой задор, сам такой же. Бернабе размяк, расхныкался, как ребенок, все ему было противно, и Белобрысый не знал, что делать, только выключил музыку, словно бы из уважения к нему, а Бернабе попросил высадить его на шоссе Ацкапоцалько, возле Испанского кладбища, но Белобрысый забеспокоился и медленно ехал за ним вдоль ограды, пока Бернабе шел по каменным тропкам мимо цветочников, поправлявших большие венки из гардений, мимо граверов, вырезавших на плитах имена, даты, начало и конец каждой женщины и каждого мужчины, где они были? повторял Бернабе, вспоминая слова из книги, сожженной по приказу лиценциата Карреона. Белобрысый решил набраться терпения и ждал его, пока он не вышел через час из-за кладбищенской ограды, и встретил его шуточкой: ты сегодня уже второй раз выходишь из-за решетки, парень, но шутки в сторону; Бернабе входил в дом на Педрегале, все еще ненавидя шефа, однако, когда увидел его, смягчился: точь-в-точь подслепо — ватенький школьный сторож, ухватившийся за стакан с виски, как за спасательный круг. Ощутил нечто вроде жалости, вспомнив, как тот тщетно старался ублажить свою супругу. Да разве не имеет права Мирабелья после всего, будь оно проклято, учиться в распрекрасной школе, а не жить в лачуге из картона и жести на заброшенных пустырях? Он вошел в дом на Педрегале, увидел огорченного шефа, почувствовал жалость, но и уверенность тоже: тут ему ничего дурного не сделают, тут никто его не оставит без поддержки, шеф не пошлет протирать эти окаянные автомобильные стекла, потому что Папа не пойдет бороться за справедливость в штат Герреро, не станет подыхать с голоду, чтобы только быть чистым, как облатка, потому что Папа не такой слюнтяй, как его Папа, его Папа Мариано Карреон, его Папа Андрес Апарисио, ой, папочка, не бросай меня. Лиценциат велел Белобрысому налить стопку парню, который показал себя таким храбрым в бою, и нечего беспокоиться, политика — это всего-навсего долготерпение, она похожа на религию, и придет час расплаты теми, кто интригует против него и старается отправить в ссылку на Юкатан. Он желает, чтобы Бернабе, который был с ним в час сражения, был бы с ним и в час мести. Бригада сменит название, она стала слишком приметна, когда-нибудь она снова на свет появится, но уже беленькой, побелевшей под солнцем возмездия, которое обрушится на тайных коммунистов, пробравшихся в правительство, правда, всего-то на шесть лет, да будет благословен закон, запрещающий переизбрание,[60] а потом — долой, на улицу красненьких, и, вот увидите, мы вернемся на то же место, что твой маятник, потому как умеем ждать, долго-долго-предолго, как каменные идолы в музеях, ясно? и нас уже никому не остановить. Он сказал Бернабе, обняв его за шею, что ничего нет в мире сильнее презрения, а Белобрысому сказал, что не хочет видеть ни его, ни молодчагу Бернабе и никакого другого парня-охранника в своем доме, пока тут будет жить его дочь Мирабелья, которая завтра возвращается из Канады.

Они отправились в лагерь, и Белобрысый дал Бернабе пистолет для защиты и советовал не беспокоиться, шеф прав, их теперь никому не остановить, если они покатились, «погляди-ка на этот камень, ему уже не остановиться». Карамба, сказал Белобрысый, и глаза его зло загорелись, Бернабе его таким никогда не видел, если захотеть, можно и из рук самого шефа выскользнуть, разве мы сами не знаем все, что нам надо знать: как повести дело, как окружить квартал, сколотить парней, начать, если нет пока ничего другого, с рессор, потом — взять цепи, потом — альпенштоки, такие, каким ты убил Осла, Бернабе? Все очень просто, речь о том, чтобы создать обстановку тайного и, так сказать, разделенного страха: мы страшимся жить под постоянной опекой, они страшатся жить без опеки. Выбирай, парень. Но Бернабе уже не слушал его и не отвечал. Он вспоминал о своем посещении кладбища этим утром, о воскресеньях с Мартинситой в склепе одного достопочтенного семейства, об одном старикане, который мимоходом помочился за кипарисом, — лысый такой старик, улыбался, как дурачок, улыбался да улыбался, так и вышел с расстегнутой ширинкой из тени под жгучее, как большой желтый перец, солнце полуденного Лцкапоцалько. Бернабе почувствовал стыд. Незачем ему возвращаться. Лучше редкие воспоминания, неведение. Он поехал навестить свою маму, когда обзавелся новым костюмом и «мустангом», подержанным, но зато собственным, и сказал ей, что на будущий год купит светлый и чистый домик в приличной Колонии. Она старалась разговаривать с ним, как в детстве, дорогой мой мальчик, ты из хорошей семьи, мой миленький, не хулиган, как другие, повторяла те же слова, что и об отце: «Я никогда не видела тебя во сне мертвым», но Бернабе уже не улавливал в голосе матери ни нежности, ни требовательности, а слышал лишь обратное тому, что она говорила. Но поблагодарил ее за подарок: красивые отцовские подтяжки, с красными полосами и позолоченными зажимами, которые были гордостью Андреса Апарисио.

Рене Авилес Фабила. Возвращение домой

© Перевод Н. Снетковой

Габриела вставила ключ в замочную скважину и нарочно медленно повернула его; входная дверь дома, где она снимала квартиру, отворилась. Войти она не спешила, постояла немного, глядя на покачивающуюся под рукой связку ключей. Отошла от двери, но лишь настолько, чтобы убедиться, упорствует ли еще в своем намерении мужчина, преследовавший ее от самой станции метро «Боливар»; раз и другой осмотрела улицу, пустынную и печальную при мертвенном свете фонарей; еще постояла, глядя по сторонам. Ни машин, ни прохожих. Бурное кипение Розовой Зоны не достигало этого тихого конца Пражской улицы. Любопытные, наивно-восторженные туристы и просто зеваки остались там, в торговой части города. Она подумала об этом типе, вот глупый, шел за нею (все равно как ищейка), когда она еще и в метро не спустилась, и вот сдался за миг до победы: минутой раньше она решилась было пригласить его к себе (в маленькую квартирку на четвертом этаже). Габриела не подумала, не сумасшедший ли он, а попыталась понять, почему это она готова впустить в дом мужчину, преследовавшего ее. Вспыхнувшее желание? Возбуждение? Нет, это не в ее духе. Что ж, тогда, может быть, одиночество? Вот это, пожалуй, ближе к истине; ночи изводили ее; днем еще можно держаться, то работа, то друзья спасают… Работа… Для Габриелы это крупные банкноты и мелочь, это ожидающие своей очереди клиенты, которые прикидывают в уме, строят несбыточные планы или, чтобы убить время, не стесняясь глазеют на нее: двадцать восемь лет, черты лица правильные, не накрашена, только глаза подведены — в общем, малопривлекательна, если, конечно, кто-нибудь не поглядит на ее ноги, бедра или на грудь; Габриела оставалась незаметной в любой компании, а уж если вокруг много женщин, то и подавно; она поняла это здесь, в банке; раньше, когда она училась на медицинском факультете, в 1967 году, ей такие вещи в голову не приходили; теперь среда затягивала, и весь ее облик соответствовал модам, привычкам, обычаям, манерам, разговору, принятым в этой среде.

Габриела перевела взгляд на открытую дверь и на ключи в ней. У мужчины не хватило выдержки; будь у него побольше упорства, они теперь могли бы посидеть, выпить чаю или кофе, что ему больше по вкусу, а возможно, она предложила бы ему рому, на кухне давным-давно стоит едва начатая бутылка. Ладно, бог с ним. Но ведь вот что странно: мужчина шел за нею минут сорок или пятьдесят, уговаривал ее, настаивал, пускал в ход самые убедительные доводы; в метро он вскочил в тот же вагон, потом шел за нею и вдруг, когда уже почти дошли до дома, исчез. Привиделся он ей, что ли, этот преследователь? Поверила, что за нею идет мужчина, а на самом-то деле это была тень, которую она наградила лицом и голосом? Нет, это был мужчина, живой и настоящий, он существовал в действительности, просто задумался и потерял меня из виду, а сейчас ищет, куда я девалась. Наверно, замешкался у какой-нибудь витрины, остановился газету почитать, кого-нибудь из знакомых встретил, никак было не разминуться.