«Свет ты наш, Верховина…» - Матвей Тевелев

Когда Гафия вышла из хаты за молоком, я спросил Горулю:

— Ну, а вы, вуйку, как вы тут все живете?

— Живем, — протянул он. — Вот полсела по Матлаховой земле ходит. Пел, что тот соловей, а потом зубами щелкнул. Богат Матлах! Видел, какой дом поставил? А? Не видел? Ох, да ты же с другой стороны шел! Сразу за селом стоит его новый дом. Пришлось мне раз побывать в нем. Не пошел бы, да сам Матлах зазвал. Ну, зашел, а Матлачиха на стол и сливовицу и сало. Поговорили то, се, а потом Матлах меня и спрашивает: «Зачем это ты, куме, против меня народ крутишь?» А я отвечаю: «Не был бы ты, куме, разбойником, я б и не крутил». Ну, думаю, он вскочит. Так ведь, знаешь, не то что не вскочил, даже не покраснел, только головой помотал. «Зря ты так про меня. Завидуешь». — «Нет, говорю, нисколько, какая зависть у человека к волку? Ты из людских жилок богатство себе вьешь». Другой бы стал клясться и божиться, что сам ночей недосыпает, что богатство своим горбом нажито, а этот — нет. «Что же, говорит, не я первый, не я последний». — «Не ты первый, это, отвечаю, правда, а вот последним можешь ты оказаться». Ну, полюбезничали мы с ним так, а потом он и приступает: «Что тебе надо в хозяйстве, куме, я тебе помогу». — «Уж не так ли, как ты в лютый год селу помогал?» — «Нет, отвечает, я в самом деле помогу, только ты разговоры про меня брось». — «Купить, значит, меня решил?» — спрашиваю. Хоть бы глаз у него моргнул. «Да, говорит, купить. На свете все покупается и продается. Только от цены зависит». — «А бог, спрашиваю, как?» — «Ну, уж, говорит, куме, если на то пошло, то и бог смотрит, кто какую свечку поставил». — «И не грех тебе так говорить?» — «Грех не камень, отвечает, ко дну не тянет». — «Да, говорю, куме, грех тяжел для бедного, а для богатого — ничего, богатый откупится. Но от меня ты не откупишься, лучше не надейся…»

Нет, не человек он вовсе, Матлах-то. А как хворать ногами стал, так совсем облютел. И людишек себе под стать подбирает. Завел сучку одну, кажут, из шулеров. Матлах его будто на Словатчине от расправы спас и теперь при себе держит, говорит — секретарь! Грамотный, песиголовец, это верно, а нет такого поганого дела, за которое бы не взялся. Напился раз в корчме и говорит: «Як бы мне богом стать, я б тогда всех людишек передушил, шнурочек вокруг шеи — и готово». И завистлив, черт, сам с мышь, а зависти с гору. Всему завидует: и Матлаху, что тот богат, и деду Грицану, что от сынов почет, и Соляку Михайле, что у того дочка на всю Верховину красавица. Котенку, и тому позавидовал. Идет раз по селу, а у дороги котенок на солнце резвится. Ну, и убил котенка из зависти, что тому весело было… А Матлаху такой человек на руку. Где Матлах сам побрезгует, там Сабо этот — Сабо его зовут — дело сделает… Впился в нашу жизнь Матлах, Иванку, впился и сосет ее…

«Вот как все обернулось с Матлахом, — думал я. — Возвратился человек из Америки, кажется, с пустой тайстрой, а теперь полсела на его земле…»

— Вуйку, — спросил я Горулю, — а укротить Матлаха не пытались?

— Где его укротить?

— В уряде! Студеница — далекое село, глухой угол, вот и возомнил себя Матлах царьком. Кто до него сюда доберется!

— Было уж дело, — проговорил Горуля. — До уряда в Сваляву ходили, а там кажут: «У нас в республике свобода, кто как умеет, тот так и добивается своего… А Матлах, кажут, никого не убил и на дороге не грабил, все у него законно».

— Да ведь уряд не в одной Сваляве! Есть Ужгород, есть Прага!..

— Одна веревочка, — безнадежно махнул рукой Горуля и заговорил о другом.

Горуля торопил меня идти на полонину.

— Дай ты человеку в хате пожить, — говорила Гафия.

— В хате, в хате, — ворчал Горуля. — Ему темно в хате, вот что!.. Ему ученую книжку надо писать…

— Ну и пусть себе пишет, — отвечала Гафия. — Разве я говорю: не пиши? Так ему же здесь лучше. У тебя на горе ни стола, ничего…

— От важность! — поводил плечами Илько. — Я твой стол да стул коняге на спину — и к себе под небо…

И он действительно привел конягу, нагрузил ему на спину стол и стул, раздобыл где-то керосиновую лампу с разбитым, заклеенным газетной бумагой стеклом, и мы двинулись из села.

Я подчинился Горуле с охотой потому, что не хотел лишать его того удовлетворения, которое он получал, видимо, от хлопот, связанных с моим устройством.

Придя на полонину, Горуля выселил из малой колыбы троих чабанов, поставил под дымовым отверстием стол и строго приказал, чтобы никто не тревожил меня во время работы. И в самом деле, чабаны осторожно обходили колыбу и, если случалось сторожевой собаке залаять поблизости, на нее махали руками, шикали и гнали прочь. Но сам Горуля нет-нет да и заглядывал ко мне во время работы. Он осторожно становился позади стула и смотрел через мое плечо на ровные, четко написанные строчки, щелкал языком.

— Добре у тебя выходит, Иване! Красиво! Нет, мне бы так никогда не написать!..

Однажды Горуля зашел вечером. Было уже совсем темно. Посреди колыбы горел небольшой костер, и сизый дымок, точно стройное деревце с распущенной кроной, тянулся к звездному небу, видимому сквозь широкое отверстие в крыше. Я лежал на пружинящих еловых ветках, отдыхая после непрерывного сидения за столом.

— Пришел повечерять к тебе, — сказал Горуля и, подойдя к костру, высыпал из подола рубашки в горячую золу картофелины, затем, пристроившись на корточках, неторопливо достал из кармана завернутый в тряпицу кусочек сала, насадил его на кончик обстроганной палочки и стал ждать, пока не испечется картошка. Это был его излюбленный ужин: печеная картошка, на которую он капал растопленное над огнем сало.

Вечерняя тишина, костер, приятная усталость, сознание близкого конца работы — все это настраивало на мечтательный лад. У меня появилась потребность поделиться с Горулей своими планами.

— Вуйку, — сказал я, — а ведь у меня дело уже скоро к концу пойдет.

— Да ну? — удивился Горуля.

И, лежа на еловых ветках, я принялся рассказывать Горуле содержание моей записки.

Я словно рисовал заманчивую картину того, какими могут быть поля Верховины. Они представлялись моему взору в густой, переливающейся под солнцем зелени многолетних трав, несущих новую жизнь и силу почве. Там, где вызревал, звеня сережками, один только овес, волновалась полноколосая пшеница.

Горуля слушал очень внимательно.

— Иванку! Слухай, — перебивал он меня, — а про скот? Еще и про скот скажи. Кто знает, может придет час для Верховины, что и по ней будут такие стада пастись, як я вот чув в Швейцарии, а может, краше? Гей и скот! Бербениц для молока не хватит. Да не молоко то будет — что я! — самое масло! Спросят люди: откуда оно, такое сладкое и такое душистое? С Верховины? Як же, куме! Гей и скот там у них!.. Ну, да дело твое, Иванку, можешь и не писать, — уже бормотал Горуля, — бог их знает, откуда такие думки у меня, что у малого.

— Нет, вуйку, — отвечал я Горуле, — я и про это запишу.

— Вот и добре, — улыбался Горуля, — пусть такая думка хоть на бумаге будет.

Когда я кончил рассказ, Горуля долго молчал, глядя в огонь.

— Вуйку! — не вытерпел я. — Что же вы слова не скажете?

— Все у тебя красиво получается, Иване, — встрепенулся Горуля. — Можжевельник геть с полонины, псянку — с поля. Ну, а Матлах?

— И Матлаха с Верховины, как псянку, — ответил я.

Горуля поглядел на меня.

— Кто же его так?

— Те, кому правительство поручит заняться делами Верховины.

— Правительство… Это пан губернатор, что ли?

— Не знаю, — сказал я, — может быть, и он.

— М-м… — протянул Горуля. — Ну, садись вечерять. Из-за тебя весь картофель чуть не обгорел.

Ужинал Горуля торопливо, был неразговорчив, сумрачен и ушел раньше, чем уходил обычно.

Мне было не по себе за ужином, а после ухода Горули так и вовсе смутно стало на сердце.

Сел за работу, чтобы унять возникшую досаду, но писать ничего не мог; попытался уснуть, а сон бежал от меня.

Уже поздно в ночи возле колыбы послышались осторожные шаги. Шаги замерли у входа. Кто-то остановился, не решаясь войти и потревожить меня. Мне подумалось, что это Горуля, и я окликнул его. Он отозвался покашливанием и, согнувшись, пробрался в колыбу.

— Не берет сон? — спросил он, подсаживаясь ко мне на ложе из сена и еловых веток.

— Не спится.

— Я так и гадал, что не спишь, а ночь длинна еще!..

Помолчали. Вдруг Горуля повернулся ко мне и, тронув за плечо, спросил:

— Ты и вправду, Иване, надумал до пана губернатора со своей запиской идти?

Я приподнялся.

— Да, вуйку. А почему вы спрашиваете?

— Потому, что долго я про это думал, — глухо ответил Горуля. — Ничего ты у них не найдешь и ничего не добьешься.

— У кого это, у них?

— Да у тех панов, — сказал Горуля. — Зачем им нужна сытая Верховина? Ну, скажем, губернатору?

— Губернатор не Матлах.

— Все едино, — махнул рукой Горуля. — Одна разница: Матлах сало руками в рот кладет, а пан губернатор — вилочкой. Ну, зачем им сытая Верховина? Им наши руки дешевые нужны и лес наш нужен. Для них, Иванку, Верховина что колодец: из него ведрами, а в него ни чарочки… Ну, прочитают они то, что ты написал, а потом и спросят: «Какая нам с этого прибыль? Ильку Горуле да Федору Скрипке прибыль? Ишь, чего захотели!» — и делу твоему конец.