История и повествование - Геннадий Обатнин

Одновременное уподобление Александра Христу и Давиду имеет различную информационную природу. Первое отсылает к устоявшейся отечественной традиции сакрализации монарха (Живов, Успенский, 47–154) и в силу этого малоинформативно, второе порождено конкретной ситуацией и направлено на пробуждение в сознании аудитории соответствующих ассоциаций. Отсюда ее повышенная информативность.

Вряд ли можно безоговорочно принять следующее положение В. М. Живова и Б. А. Успенского: «Усиление сакрализации вне барочной традиции особенно обозначилось во время Отечественной войны 1812 года, когда библейская символика была перенесена на Россию в невиданных ранее размерах, а происходящие события воспринимались как апокалиптическая борьба Христа и Антихриста» (Живов, Успенский, 135). Это верно в отношении ситуации 1806-го — первой половины 1807 года, когда, согласно указанию Синода, в Наполеоне следовало видеть «лжемессию» (ПСЗ, 929). При этом следует отметить, что отождествление Наполеона с Антихристом характерно в большей степени для мирских текстов, чем для церковных. Что же касается ситуации 1812–1814 годов, то здесь обращает на себя внимание тот факт, что в проповедях этого периода Наполеон практически не именуется Антихристом, а уподобление Александра Христу является всего лишь данью традиции. К тому же ветхозаветная символика в проповедях военных лет явно преобладает над новозаветными реминисценциями. Поэтому правильнее было бы говорить не о сакрализации, а о героизации монарха в этот период. Объяснить это довольно легко: ветхозаветный патриотизм лучше отвечал военной ситуации, чем новозаветный космополитизм. Признание России «новым Израилем» представлялось продуктивным в плане пробуждения народных чувств. Это позволяло проповедникам, с одной стороны, постоянно указывать русским людям на их грехи перед Богом и призывать их к нравственному очищению — необходимому условию победы, — а с другой стороны — утверждать, что «россияне суть язык избранный, людье Божьи, и Россия есть страна, покровительствуемая небом» (Августин 1813, 7). Соответственно и Александр 1 отождествлялся то с Моисеем: «Гряди по путям Господним, соверши дело избавления людей от работы нового Фараона» (Антоний, 10), «Бог, яко же Моисея дал в Бога Фараону, так восхотел Он, чтоб Александр был Богом Наполеона» (Августин 1814б, 4); то с Давидом: «кроткий Давид России» (Антоний, 9); то с Соломоном: «Российский Соломон» (Августин 1814б, 6). Этими библейскими образами проповедники кодируют традиционный титул царя «Отец Отечества». Этим же одновременно утверждается и мессианская роль русского народа и роль Александра как посредника между Богом и своими подданными.

Идея русского мессианизма становится особенно популярной с начала заграничных походов. Вскоре после сражения под Лютценом, ректор Духовной семинарии и один из популярнейших проповедников того времени Филарет (В. М. Дроздов) в «Беседе любителей русского слова» прочитал свое «Рассуждение о нравственных причинах неимоверных успехов наших в войне с Французами 1812 года» (Филарет 1813а-б).

В этой речи Филарет противопоставляет внешние (материальные) границы государств их внутреннему (духовному) единству: «Что есть государство? Некоторый участок во всеобщем владычестве Вседержителя, отделенный по наружности, но невидимою властию сопряженный с единством всецелого». Отдельное существование государства означает пребывание вне Божественного покровительства: «Оставив Бога, оно может быть на некоторое время предоставлено самому себе <…>, но вскоре поражается правосудием, как возмутительнейшая область Божьей державы» (Филарет 1813а, 234–235).

Сила России и причина ее победы над французами заключается, по Филарету, не только в ее внутренней сплоченности, но и в вере в то, что «владеет Вышний Царством человеческим» (Филарет 1813б, 6). Именно эту мысль русский народ во главе с Александром должен внушить «заблуждающимся народам» Европы. Отсюда мессианский и вселенский характер России, и отсюда же особая роль Александра, «который твердостию в праве спас твою державу и благостию в могуществе спасает царства других» (Филарет 1813б, 14). Филарет был весьма осторожен в плане сакрализации монарха и всегда старался проводить грань между величием царя земного и Царя небесного. Однако в проповедях других священнослужителей эта грань нередко размывалась.

Победа над Наполеоном, изменившая кардинальным образом ситуацию в Европе, вызывала (причем не только у проповедников) ощущение близкого присутствия Бога и его прямого вмешательства в творимую на глазах историю: «Всюду представляются очам нашим неожиданные события, удивительные перемены. Всюду ощущается перст Божий, всюду увидим знамения всемогущества Его, всюду узрим чудеса» (Августин 1814а, 4–5), — говорил епископ Августин (А. В. Виноградский). Для столь грандиозных событий, отмеченных резким переходом от войны к миру, в качестве прецедента вполне подходил переход от Ветхого Завета к Новому. Так, Августин неслучайно коснулся этой темы в своей рождественской проповеди 1814 года: «Бог попустил пасть человеку для того, чтоб открыть ему путь к большему блаженству, нежели какое имел он до падения; чтоб озарить его большею славою, нежели какою сиял он, изшедши из рук творческих. Так мы более приобрели во Христе, нежели потеряли во Адаме. И даже умножися грех, преизбыточествова благодать (Рим. V, 20)» (Августин 1814, 6).

Реализация Божественного сценария поставила Александра в центр происходящих событий, соединив в нем идеи войны и мира. Величие царя усматривали не в том, что он одержал победу над Наполеоном, а в том, что Бог избрал его, подобно ветхозаветным героям — помазанникам Божьим, для ниспровержения Наполеона и восстановления изначального порядка. «Бог небесный рукою Христа своего восстановил разрушенные, порабощенныя гордынею царства». Слово «Христос» в данном случае используется в значении «помазанник», что видно из предшествующего фрагмента, в котором Александр упоминается как Помазанник Божий, хотя и «избраннейший из Помазанников», но все же один из множества. А еще чуть выше сказано: «Российский Давид низложил гордого Голиафа» (Августин 1814, 11). В таком контексте Александр, хотя и именуется Христом, но уподобляется явно Давиду, о котором сказано: «И аз первенца положу его высока паче царей земных» (Псал. LXXXVIII, 28).

Параллель «Александр I — Давид» была одной из наиболее продуктивных моделей для описания как самой победы над превосходящим по силе противником, так и для объяснения причин этой победы: «Тебе, Господи, величество и сила, и слава, и одоление, и исповедание, и крепость» (1 Парал. XXIX, 11). (Иннокентий, 25). Вместе с тем она не только возносила царя, подчеркивая его смиренность, но и позволяла играть смыслами, постоянно подменяя слова «помазанник» и «Христос». Сам Александр, несомненно, был чувствителен к этой церковной риторике. Его демонстративное стремление приписать победу над Наполеоном Божественному Провидению цитатой из 113-го псалма: «Не нам, Господи, не нам, но имени твоему» — должно было не только свидетельствовать о «скромности» царя, но и вызывать соответствующие ассоциации. Поэтому не случайно в проповедях смирение царя-победителя превозносится выше всех его прочих заслуг: «необыкновенная победа над самой победою!» (Филарет 1827, 23). Оно как абсолютная покорность Провидению является главным признаком богоизбранности Александра: «Смирение было и есть единственным долгом, славою и честию созданного по Богу <…>. Не смиренные ли рабы Господни избирались и избираются благим орудием всеблагого Промысла, к устроению блаженства человеческого? Обратите взор ваш в прошедшие веки: — там узрите, яко светила сияющия на тверди небесной, мужей, освещенных в вере и кротости от всякоия плоти (Сир. XLV, 4–6), дабы быть вождями и владыками людей Божьих. — Там Богонаученный Моисей избавляет Израильтян от работы Фараона; мужественный, но послушный небу, Навин вводит их в землю обетованную; там кроткий Давид убивает исполина, отъемлет поношение и возносит рог людей своих (Сир. XLVII, 4–5)». Александр I продолжает этот ряд: «Да ведет Он нас, яко вождь нового Израиля, к небесным благам и к торжеству веры над нами самими» (Антоний, 3–4, 9). При этом, как можно заметить, предназначение Александра несколько отличается от его ветхозаветных предшественников. Последние обеспечивали своему народу в основном земные блага, миссия же русского царя имеет прежде всего духовный характер. На него возлагаются надежды, связанные с организацией нового общеевропейского мира. В ходе заграничных походов он, «подобно Ноевой голубице, несет к народам масличную ветвь в знамение общего мира — в знак того, что кровавый потоп должен прекратиться на лице земли, что исчезнут тучи браней, и всюду воссияет тишина и спокойствие» (Августин 1814б, 10–11).

Духовность миссии Александра ставит его выше ветхозаветных героев и фактически уподобляет Христу. Подобно Ему, Александр обладает двойной природой: он — «кроткий и мужественный, смиренный и превознесенный, смертный, яко человек, и безсмертный, яко Ангел Божий, яко Спаситель страны Твоея, на земле и в небесах» (Амвросий 1814а, 7). Подобно Богу, он является во Францию: «Кто сей пришедый от Эдома, черлены ризы Его от Восора? Красен во утвари, зело с крепостию! — Но почто червлены ризы его, и одежды его яко от истоптания точила? — Аз исполнен истоптания (Ис. LXIII, 1–3), вещает Он, яко попрах противящияся воле Господа сил, и сотрах я, яко перст и сведох кровь их в землю, и вся ризы моя омочих; день бо воздаяния прииде, и приспе лето избавления (Ис. LXIII, 4) всей земли. — Обитатели Парижа! Почто внимали вы кровавым велениям господствовавшего над вами, и предавшего вас? Почто сопротивлялись небесной благости, которая дарует вам свободу и блаженство? Меч Александров изощрен на нечестие только и тиранию. Воззрите, — се лице Его, яко же лице Ангела Божия (Деян. VI, 15)» (Августин 1814б, 7).