Государство Солнца (с иллюстрациями В. Милашевского) - Николай Смирнов

Для перевозки вещей на корабль были отобраны у большерецких жителей байдарки и баты, всего около десятка. Из батов был сделан большой плот. На нём переправляли на корабль самые тяжёлые вещи: оружие, муку, пушки. Особенно много пришлось повозиться с одним орудием. Оно весило не меньше сорока пудов и чуть было не потопило плот. Однако и с этой пушкой управились и установили её на палубе «Петра». Перевезли и всё остальное, так что к 10 мая «Пётр» был погружён.

Отплытие было назначено на 11 мая. Накануне этого дня я рано утром пошёл в свою избу, чтобы забрать оттуда вещи. Я давно не был дома, но всё оставалось там по-прежнему, так как на двери я повесил замок.

С грустным чувством я вошёл в избу, в которой родился и провёл свои детские годы. Выдвинул из-под отцовской кровати сундук и открыл его. Пороху там оставалось немного, только на донышке лежал тонкий пласт. Глядя на этот порох, я вспомнил отца, вспомнил, как собирал он его долгие годы. Что же, он хорошо делал, что собирал! Порох этот помог людям выбраться из неволи. Но сам отец не воспользовался им.

От таких мыслей слёзы у меня начали капать на порох. Чтобы он не отсырел, я накрыл его шкурками лисиц-огнёвок. Потом положил торбасы и кое-какие отцовские инструменты. Я знал, что в Государстве Солнца это всё мне не понадобится. Но это была единственная память об отце. Положил и «Юности честное зерцало», по которому я учился грамоте. Старых медвежьих шкур, которые я пролежал своими боками, я решил не брать. Они ничего не стоили.

Больше укладывать было нечего. Я закрыл сундук и начал перевязывать его верёвкой.

В это время дверь стукнула. Я повернулся и увидел на пороге Паранчина. Он вошёл в избу и печально посмотрел на отцовскую кровать. Зачмокал языком, и на лице у него появилась грустная гримаса. Не говоря ничего, он сел на лавку и немного помолчал. Потом вскочил и обычным своим тоном закричал:

— Корабль с Чекавки уходит!

— Да, уходит. И я уезжаю с ним.

— Куда уходит?

— Далеко. В Государство Солнца. Прощай, Паранчин. Можешь жить в этой избе, я дарю её тебе. И лодку бери и шкуры.

В ответ на это Паранчин вдруг ухватил меня за плечи и заголосил бабьим голосом:

— Лёнька, возьми меня с собой. Возьми меня в солнечную страну. Я тебе заместо Степана Ивановича буду…

Меня это рассмешило. Я объяснил Паранчину, что «Пётр» корабль небольшой, а народу едет много. Поляк лишних людей не берёт. Но Паранчина это не смутило. Он продолжал причитать и всхлипывать до тех пор, пока я не пообещал, что поговорю о нём с Беспойском. Тут он воспрянул духом, помог мне обвязать сундук и взвалил его себе на плечи. По дороге в крепость кричал, что распродаст оленей, накупит соболей и выменяет их на Тапробане на золотую посуду.

По возвращении в крепость я действительно переговорил с Беспойском и о Паранчине. Поляк поморщился, сказал, что много народу просится, может не хватить продовольствия. Но когда узнал, что Паранчин мой родственник и помогал нам кое в чём, согласился взять его на корабль. Я передал об этом Паранчину. Он захохотал и убежал куда-то.

На другой день рано утром мы с Ванькой пошли последний раз на кладбище, на могилу отца. Посидели немного у могилы, потом пошли в поле, по дороге к лесу.

Я шёл, глядя на зеленеющую траву. Вдруг на опушке леса Ванька закричал:

— Лёнь, смотри, красный воробей!

Действительно, на пеньке сидел красный клёст и пел свою песенку: «Чавыча-чавычу видел»…

Чавычей назывался у нас лосось. Пение красного воробья обыкновенно предвещало появление этой рыбы в наших реках. В прошлые годы мы всегда в это время приступали к рыбной ловле. Но в этом году мы готовились к другому.

Я согнал красного воробья с пенька и сказал тихо:

— Вань… В этом месте я хотел убить тебя зимой.

Ванька махнул рукой:

— Брось. Что было, то прошло. Хорошо, что красного воробья встретили. Хоть рыбы не наловим, счастливо поплывём…

В этот же день вечером, перед нашим отъездом из крепости, Беспойск велел устроить пир остающимся казакам и солдатам. На двор было вынесено несколько бочонков с водкой и рыбой, и трёх оленей зажарили на кухне. Когда стемнело, на середине двора развели большой костёр. Казаки пели песни и прыгали через огонь.

Пока шло на дворе веселье, офицеры в канцелярии писали письмо императрице. В письме говорилось, что ссыльные навсегда покидают Камчатку и благодарят царицу за великие милости. Указывали на неправду, которая царствует в стране, и издевались над планами просвещённой императрицы. Письмо вышло длинное. Каждый офицер хотел вставить своё слово, чтобы лишний раз укорить Екатерину. Письмо прибили на место портрета в канцелярии. А портрет схватил старик Турчанинов и побежал с ним на крепостной двор.

Там, возле костра, Турчанинов издал несколько непонятных, но страшных воплей, и все столпились вокруг него. Он кончил свои крики тем, что высоко поднял портрет и бросил его в огонь. Пламя охватило картину. Турчанинов раскрыл рот и показал казакам обрезанный язык. Он хотел объяснить что-то. Но без слов не мог сделать этого, хотя вид вырезанного языка и без слов объяснял всё.

В это время во двор вошёл Беспойск. Он поднялся на комендантское крыльцо. Его сейчас же обступили.

— Прощайте, ребята! — закричал он громко. — Не поминайте лихом!

Казаки молчали. Потом один из них произнёс:

— Взял бы ты нас с собой… Не житьё здесь. Корабль велик…

Остальные подхватили:

— Почему бы не взять?.. Приедет комендант новый, беда будет… Возьми с собой в страну солнечную…

Беспойск ответил:

— Мы ещё вернёмся, братцы. Не для себя счастья ищем… Дайте нам сроку. Побываем в счастливой стране, пришлём за вами корабли… Только вы нас ждите и обиды запоминайте… А за нами дело не станет…

Это заявление было встречено криками «ура». Казаки собрались даже качать Беспойска. Но тут подошёл Хрущёв и сказал, что пора садиться в лодку. Скоро Беспойск, Хрущёв и Турчанинов уехали на корабль.

Я старался как можно дольше задержать последнюю байдарку. Всё ждал Паранчина, но его не было. Я выходил даже на дорогу за крепость, но и там не встретил его. Решил, что он раздумал ехать, и вернулся в крепость.

Было уже за полночь, когда Панов закричал, что пора отплывать последней байдарке. Вместе с толпой казаков мы вышли к берегу и начали усаживаться.

Я со своим сундуком первый влез в байдарку. Следом за мной прыгнул Нест, он тоже ехал на Тапробану. Потом влез Ванька с порядочным узлом: он увозил поповское добро. Панов сел последним.

На берегу толпились казаки. Они запели какую-то прощальную песню, но потом оборвали её. Закричали вслед: