Расколотое Я - Р Лэнг

Наша девочка сливалась с ландшафтом. Кто-то, чересчур легко сливающийся с другими людьми (мы описали способы, которыми это происходит, в предыдущей главе), пугается тем самым потерять свою индивидуальность и использует осознание своего "я" как средство для того, чтобы остаться отстраненным и обособленным. На застенчивость начинают полагаться для того, чтобы помочь поддержать непрочную онтологическую уверенность индивидуума. Такое настойчивое утверждение осознания, особенно осознания "я", разветвляется во многих направлениях. Например, в то время как истерик, по-видимому, лишь рад стать способным забыть и "подавить" аспекты своего бытия, шизоидный индивидуум стремится сделать осознание себя как можно более обширным и напряженным.

Однако уже было отмечено, насколько наполнено враждебностью саморазглядывание, которому подвергает себя шизоид. Шизоидный индивидуум (и это еще более прило-жимо к шизофренику) не греется на солнце исполненного любви к себе эгоизма. Саморазглядывание совершенно неправильно считается одной из форм нарциссизма. В этом смысле ни шизоид, ни шизофреник не являются нарцис-систами. Как выражает это одна шизофреничка (см. ниже с. 217), ее обжигает яркий свет черного солнца. Шизоидный индивидуум существует под черным солнцем, дурным глазом собственного пристального разглядывания. Яркий свет его осознания убивает спонтанность, свежесть, он разрушает любую радость. Под ним все увядает. И все-таки он остается, хотя и глубоко н е будучи нарписсистом, принудительно озабочен непрерывным наблюдением за своими ментальными и (или) телесными процессами. На языке Федерна, он cathects свое эго-как-объект посредством mortido.

Сходное утверждение было сделано с различных точек зрения, когда ранее говорилось, что шизоидный индивидуум деперсонализирует взаимоотношения с самим собой. Он так сказать, превращает живую спонтанность своего бытия в нечто мертвое и безжизненное, инспектируя ее. Этим он занимаатся также и по отношению к другим и боится, что они сделают это по отношению к нему (окаменение).

Теперь мы в состоянии предположить, что в то время как он боится не быть мертвым и безжизненным -как утверждалось, он страшится реальной жизненности,- он также боится не продолжать осознавать самого себя. Осознание своего "я" все еще является гарантией, заверением его продолжающегося существования, хотя ему, возможно, приходится переживать смерть-в-жизни. Осознание объекта уменьшает его потенциальную опасность. Тогда сознание представляет собой своего рода радар, сканирующее устройство. Объект может ощущаться находящимся под контролем. Как и луч смерти, сознание обладает двумя основными свойствами - способностью превращать в камень (превращать себя или другого в вещи) и способностью пронизывать. Таким образом, если именно с такой точки зрения переживается взгляд других, существуют постоянные страх и негодование по поводу превращения тебя в чью-то вещь, пронизывания кем-то и ощущение нахождения во власти и под контролем кого-то другого. Значит, свобода состоит в недоступности.

Индивидуум может попытаться предвосхитить эти опасности, превратив в камень другого. К сожалению, поскольку нельзя быть увиденным камнем, человек становится (так как другие были успешно сведены в его собственных глазах до положения вещей) единственной личностью, которая видит себя. Теперь процесс движется в обратном направлении с кульминацией в стремлении избавиться от омертвления и невыносимой самоосознанности, так что перспектива стать пассивной вещью, пронизываемой и контролируемой другим, может оказаться желанной. В подобных колебаниях не существует положения покоя, поскольку у индивидуума нет выбора между возможньми альтернативами.

Вынужденная озабоченность тем, чтобы быть увиденным или просто видимым, предполагает, что мы, должно быть, имеем дело с подспудной фантазией не быть увиденным или быть невидимым. Если, как мы поняли, видимость сама по себе может быть как преследующей, так и заверяющей, что человек все еще жив, то невидимость равным образом будет иметь двойной смысл.

"Застенчивая" личность поймана некоей дилеммой. Человек может нуждаться в том, чтобы быть увиденным и распознанным, для того чтобы установить ощущение реальности и индивидуальности. Однако, в то же самое время, другой представляет собой угрозу его индивидуальности и реальности. Обнаруживаются крайне слабые попытки, направленные на решение этой дилеммы с точки зрения тайного внутреннего "я" и поведенческой системы ложного "я", описанной выше. Джеймс, к примеру, чувствует, что "другие люди снабжают его существованием". Сам по себе он чувствует себя пустотой и никем: "Я не могу чувствовать себя реальным, если рядом никого нет..." Тем не менее он не может чувствовать себя непринужденно с другим человеком, поскольку ощущает себя "в опасности" вместе с другими, так же как и сам с собой.

Поэтому он вынужден искать общества, но никогда не позволит себе "быть самим собой" в присутствии других. Он избегает общественной тревоги, никогда реально не бывая с другими. Он никогда точно не говорит то, что имеет в виду, и не имеет в виду то, что говорит. Роль, которую он играет,-это всегда не совсем он сам. Он позаботится засмеяться, когда думает, что анекдот не смешной, и будет выглядеть скучным, когда позабавлен. Он заводит дружбу с людьми, которые ему в действительности не нравятся, и весьма холоден с теми, с кем он бы "действительно" хотел подружиться. Поэтому в действительности никто его не знает и не понимает. Он может безопасно быть самим собой только в изоляции, хотя и с ощущением пустоты и нереальности. С другими он играет в обдуманную игру притворства и двусмысленности. Его общественное "я" ощущается как ложное и поверхностное. Больше всего он стремится к возможности "момента распознания", но если бы такое случайно произошло и он "обнаружился", он оказался бы в замешательстве и панике.

Чем больше он хранит свое истинное "я" спрятанным, сокрытым, невидимым и чем больше он представляет другим ложный фасад, тем более вынужденным становится такое ложное представление самого себя. Он кажется крайним нарциссистом и эксгибиционистом. Фактически же он ненавидит самого себя и боится открыться другим. Вместо этого он вынужден показывать другим то, что считает чужими украшениями; одевается он нарочито, а говорит громко и настойчиво. Он постоянно привлекает к себе внимание и в то же время о т -влекает внимание от своего "я". Его поведение принудительно. Все его мысли заняты тем, чтобы быть увиденным. Его стремление -быть узнанным. Но это к тому же и больше всего ужасает.

Тут "я" стало невидимой трансцендентной сущностью, известной только себе. Действующее тело больше не является выражением "я". Такое "я" не актуализировано в теле и через тело. Оно отлично от него и отделено. Подразумеваемый смысл поступков г-жи Р. был таков: "Я являюсь лишь тем, чем считают меня другие люди". Джеймс играл на противоположной возможности: "Я не то, что кто-либо видит". Поэтому его явный эксгибиционизм был способом уклонения от раскрытия людьми того, кем он себя реально ощущает.

Взрослый не способен использовать как видимость, так и невидимость в качестве надежных защитных средств от другого, поскольку каждый способ не только имеет свои опасности, но и предлагает свою форму безопасности. Насколько запутанны поставленные вопросы, можно оценить, рассмотрев сложность даже простейших ситуаций раннего детства.

Для детей вполне привычно играть в "вижу-не вижу". Эта игра имеет несколько вариантов. В нее можно играть одному; перед зеркалом или в сговоре со взрослыми.

В подстрочном примечании к своему знаменитому описанию игры маленького мальчика с катушкой на нитке Фрейд [3] приводит один из вариантов этой игры. Стоит вспомнить весь отрывок, хотя я хочу обратить внимание лишь на примечание.

"Ребенок был не слишком развит интеллектуально, он говорил в свои полтора года только несколько понятных слов и произносил, кроме того, много полных значения звуков, которые были понятны окружающим. Он хорошо понимал родителей и единственную прислугу, и его хвалили за его "приличный" характер. Он не беспокоил родителей по ночам, честно соблюдал запрещение трогать некоторые вещи и ходить куда нельзя и прежде всего никогда не плакал, когда мать оставляла его на целые часы, хотя он и был нежно привязан к матери, которая не только сама кормила своего ребенка, но и без всякой посторонней помощи ухаживала за ним и нянчила его. Этот славный ребенок обнаружил беспокойную привычку забрасывать все маленькие предметы, которые к нему попадали, далеко от себя -в угол комнаты, под кровать и проч., так что разыскивание и собирание его игрушек представляло. немалую работу. При этом он произносил с выражением заинтересованности и удовлетворения громкое и продолжительное "о-о-о-о!", которое, по единогласному мнению матери и наблюдателя, было не просто междометием, но означало "прочь" (Port). Я наконец заметил, что это игра и что ребенок все свои игрушки употреблял только для того, чтобы играть ими, отбрасывая их прочь. Однажды я сделал наблюдение, которое укрепило это мое предположение. У ребенка была деревянная катушка, обвитая ниткой. Ему никогда не приходило в голову, например, тащить ее за собой по полу, то есть пытаться играть с ней как с тележкой, но он бросал ее с большой ловкостью, держа за нитку, за сетку своей кроватки, так что катушка исчезала за ней, и произносил при этом свое многозначительное "о-о-о-о!", затем снова вытаскивал катушку за нитку из-за кровати и встречал ее появление радостным "тут" (Da). Это была законченная игра, исчезновение и появление, из которой по большей части можно было наблюдать только первый акт, который сам по себе повторялся без устали в качестве игры, хотя большее удовольствие, безусловно, связывалось со вторым актом".