Рождественская оратория - Ёран Тунстрём

— Дьявольская сила, — говорит Вернер. — Против нее человек ничего сделать не может.

Сиднер, хоть и не любит бранных слов, спрашивает, что это означает.

Вернер садится в витрине и излагает свой взгляд на человека:

— Существуют две силы, две могучие силы. Добрая и дьявольская. Меж ними постоянно идет борьба. Коли дьявольская сила проникнет в плоть — всё, крышка тебе. И сидит она во многих людях, вон, присмотрись, для примера, к судье Франке, к Б. П. Нильссону, к Бергу с Прибрежной улицы, к Альмерсу, ну, который на Брубюском Лугу живет, к Линдбергам из Саллы, к Ульсону, к Эрикссону… Да-да, для примера только. И в кофе дьявольская сила прячется, и в алкоголе, и в табаке. Я и сам как-то раз дьявольщины этой глотнул, сестра в термосе своем принесла… — Вернер озирается по сторонам в пустом магазине, понижает голос: —…в ней тоже это сидит, в сестре-то. Она умудрилась перепутать кофе и чай, я отпил глоток и несколько дней прямо сам не свой был.

— Это когда? Прошлой весной? — спрашивает Сиднер.

Вернер энергично кивает.

— Сразу после Пасхи?

— Да. Ты, стало быть, запомнил.

Именно тогда Сиднер поневоле начал пить чай. Большую чашку перед работой, Вернер лично заваривал в конторе. Сам он каждое утро выпивал целый литр, с нервной, оживленной улыбкой обводил взглядом комнату, подносил чашку к губам, закрывал глаза, прислушивался, будто следил, чтобы чай вправду наполнил все телесные фибры, преграждая путь дьявольской хитрости и обману. Сколько чая он пьет вечером, не знает никто. Да и чай необычный — смесь смородинного листа, мяты, шалфея и подорожника.

Вернер пристально смотрит на Сиднера.

— Надо вставать, когда пьешь, Сиднер. Тогда просветление наступает скорее. — Он показывает глазами, улыбкой, благочестивым взглядом. — Чувствуешь?

Сиднер кивает, через некоторое время ему уже не терпится отлить. И хорошо, ничего дурного в этом нет.

Затем ритуал усложняется.

— Когда пьешь, надо стоять у окна и глядеть на дерево, тогда тело осознает свое место в мире. Это тоже хорошо, дерево весной красивое, свет проникает сквозь юную листву, играет на булыжной дорожке сада. Зимой тоже замечательно, когда снег укрывает ветви и сад весь белый и ровный, как детское одеяльце. И убирать в саду нельзя, хотя соседи из магазина готового платья постоянно по этому поводу протестуют.

Сиднер подпадает под действие чая, ему хочется примкнуть к золотой, просветленной части общества.

— Читаешь газеты, — говорит Вернер, — и что видишь: дьявольщина, на каждой странице. Несчастья, злоба. Ты кофе-то, надеюсь, не пьешь?

Сиднер кривит душой, и Вернер меряет его взглядом с головы до ног:

— Н-да, не знаю. Но ты еще молод.

Лица Вернера почти не видно за зеленой литровой чашкой с красивым узором замков и садов, которую он по окончании утреннего ритуала запирает в сейф.

Руки у Вернера лихорадочно-беспокойные, все время суетливо перебирают, ощупывают банки с красками, бутылки со скипидаром. Скользят по конторскому столу, что-то поправляют, убирают, раскладывают ручки строго параллельно бювару, смахивают пыль, трут, чистят. И тем не менее повсюду полнейшая неразбериха.

Где-то, думает Сиднер, у него наверняка зарыт клад, ведь он постоянно улыбается загадочной улыбкой, гаснет она, только когда покупатель одержим дьявольской силой.

Как и Фанни, Вернер — слушающий. Вслушиваясь, он глядит в сторону, куда-то наискось, за плечо. И немного погодя голос всегда приходит, голос уверенности, который преисполняет Вернера твердой решимостью, открывает его покупателям, курьерам и людям на улице.

Но никогда Сиднер не видел на его лице такого торжества, такой сияющей улыбки, как в тот день, когда он получает некую посылку и вскрывает ее у Сиднера на глазах. Обернутый в шелковую бумагу, там лежит кусочек металла. На обертке — французская марка.

— Урановая смолка, — говорит Вернер. — Мадам Кюри.

В те годы, когда Сиднер работает у Вернера, происходят перемены. Однажды в Копенгагене Вернер познакомился с неким ориенталистом и астрологом, который явно оказал на него огромное воздействие. Составленный им гороскоп лаконично гласит: «Прежде чем достигнешь пятидесятилетнего возраста, ты совершишь поступок, который определит всю твою жизнь».

Где-то у Вернера была женщина, но он ее забраковал, обнаружив, что и в нее вселилась дьявольская сила, вернее сказать, пожалуй, она-то и стала первым свидетельством существования этой силы, многие так считают, она выманивала у него деньги, прилюдно над ним насмехалась, и в результате он начал еще больше прежнего прислушиваться к голосам не от мира сего.

А годы шли, скоро уже и пятьдесят стукнет. Но за месяц до пятидесятилетия ему на глаза попалось объявление, что на продажу выставлена усадьба Фрюберга. Большой особняк с двумя флигелями, в нескольких километрах южнее Сунне, дом весьма обветшал, требует ремонта, и никто на него не зарится. А Вернер покупает, и приобретенный дом окажет определяющее воздействие на всю его оставшуюся жизнь.

Вслед за покупкой количество одержимых дьявольской силой в Сунне и окрестностях катастрофически возрастает, ведь покупка съедает все Вернеровы средства, кредиторы наседают, а дом все больше приходит в упадок. И скоро Вернер только и делает, что строчит письма и обвиняет человечество в злобе и гонениях, другой жизни у него нет. Он копит доказательства, отыскивает дьявольщину в лицах клиентов «в минувшую пятницу, когда вы заходили ко мне в магазин». Все магазинные дела ложатся на Сиднера, поскольку Вернер готовит мир к великим открытиям, которые явят всем его истинную натуру. Вместе со своими кошками — их у него тринадцать, пятнадцать, а скоро уже и два десятка — он стоит на верхнем этаже своего особняка, на столе, и, вооружившись огромным циркулем, бумагой и карандашами, расщепляет атом.

_____________

Много раз Сиднер разглядывал дверь Фанни Удде, с тюлевой занавеской, уложенной в форме песочных часов, но так и не мог решиться нажать на ручку и войти. Однако ж теперь, когда обзавелся шляпой и длинными брюками, да и вырос по меньшей мере сантиметров на десять, наконец-то набрался храбрости.

Китайский колокольчик зазвенел. В магазине было темно, и Сиднер не сразу разглядел Фанни в кресле за прилавком, тяжелую корзину прически и глаза, устремленные на него, растерянно замершего на пороге. Держа шляпу в руке, он легонько поклонился.

— Я вот думаю, можно войти?

— Сиднер! Дорогой, как замечательно, что ты заглянул. Я часто тебя вспоминала, думала, почему же ты не заходишь.

Он огляделся по сторонам:

— Что, нету нынче клиентов?

Коммерсант и коммерсантка. Сам он запер Вернеров магазин всего получасом раньше, была суббота, и он по опыту знал, что после обеда недельный поток покупателей иссякал.

— Почему, — сказала она, — мне жаловаться не на что. Подойди-ка поближе, дай на тебя посмотреть.

Он шагнул к прилавку, положил шляпу, пригладил волосы.

— Рискнул, значит, зайти в одиночку?

— Ну да, я… А Сплендид разве не здесь? — Ввиду столь обидного намека он счел за благо задать этот вопрос. — Я думал…

— Он давненько здесь не появлялся. Все покинули старую даму.

— Вы не старая.

— Ты и волосы помыл. Можно потрогать?

Он наклоняется над прилавком.

— Невозможный ты человек, Сиднер, зайди сюда. Мне так далеко не дотянуться.

Сиднер покорно зашел за прилавок, стал с нею рядом.

— До чего же красивые и мягкие волосы. Женщинам такие нравятся. И на затылке тоже. Нагнись еще немножко, я потрогаю. Ты очень вырос с тех пор, как я последний раз тебя видела. И пахнет от тебя приятно, впрочем, в твоем магазине есть из чего выбрать. И выбирать надо только самое лучшее! — Она улыбнулась ему, ноздри затрепетали. — Старым женщинам это по душе. Ведь ты, наверно, думаешь, что я старая?

— Нет.

— Наверняка думаешь.

— Уверен, что не думаю.

— Будь честным, Сиднер. Со мной надо всегда быть честным. Всегда. Нельзя окружать себя льстецами. Верно?

— Я как-то не думал об этом.

— Но ты это запомнишь. Ну скажи честно. Чем я, по-твоему, особенно стара?

— Не знаю.

Ему нравились легкие нервные подрагивания ее губ, легкие складочки в уголках рта, странные серые глаза, которые тщетно пытаются удержать мгновения настоящего, однако ж зачастую ускользают в грезах прочь, за окна.

— Лицом?

— Тетя Фанни, милая, я правда ничего такого не думаю.

— Но ты же видишь у меня морщинки? Чувствуешь?

— Нет. — Он бы рад убраться отсюда, уйти, однако Фанни мягко держит его запястье.

— Как ты можешь почувствовать, если стоишь руки по швам. Ты потрогай.