Ныне все мы болеем теологией. Из истории русского богословия предсинодальной эпохи - Павел Хондзинский

В 1713 году масло в огонь подлило дело о московских еретиках: лекаре Тверитинове и его учениках, проповедовавших нецерковное вольномыслие. Одного из них, цирюльника Фому, митрополит Стефан передал гражданским властям и настоял на его сожжении, чем вызвал неудовольствие двора. В 1818 году Стефана вызвали в Петербург по случаю суда над царевичем. Заключение иерархов, в котором царь призывался к оказанию милости подсудимому, очевидно, принадлежало его перу. В том же году состоялось его столкновение с новой восходящей звездой из числа его бывших студентов, – Феофаном Прокоповичем. Узнав о его грядущей архиерейской хиротонии, митрополит Стефан пытался убедить власти приостановить ее до тех пор, пока учение иеромонаха Феофана не будет исследовано вселенскими патриархами. Однако Феофан с успехом защитился, и Стефан вынужден был оправдываться тем, что не читал его сочинений, хотя это и было неправдой[444]. Одним из последних болезненных ударов было для него, очевидно, назначение председателем Синода, свое согласие с учреждением которого он, как говорят, долго отказывался засвидетельствовать подписью[445]. Но как и когда-то при поставлении его в митрополиты, Петр был неумолим. Традиционалист Стефан во главе небывалого учреждения был как нельзя более удобен царю[446]. К этому времени митрополит уже был тяжко болен, и хотя скорби, связанные с приносимыми на него доносами, не миновали его в эти последние годы, однако они уже ничего не изменили в его судьбе.

Незадолго до смерти, отправляя свою библиотеку в основанный им в Нежине ученый монастырь, он написал элегию, обращенную к книгам: «Идите от моих, любезны книги, рук, / Из коих почерпал я сладости наук, / Идите, и других умы уже питайте, /Ив них сладчайший свой вы нектар изливайте. / Богатство, слава, честь и счастье дней моих / Зависело от вас, возлюбленных мне книг: / Чрез вас я приобрел почтение Синода, / Любовь Царя, вельмож, и града, и народа…»[447]

В этих стихах проглядывает, быть может, истинный характер митрополита: ученость манила его с юности. Однако чего-то важного, по-видимому, не хватило ей (или ему?), чтоб из нее родилось подлинное учение Церкви, как стало им учение святителя Димитрия о любви-мученичестве. Быть может, в этом виновата была школа, не научившая Яворского соотносить ученость с жизнью; быть может – какие-то свойства характера. Его заслуга, как верно заметил биограф митрополита, состояла более в том, что он, как и святитель Димитрий, совмещал в себе древнерусский традиционализм с европейской ученостью, «поэтому и знаменитый Лейбниц мог писать к Стефану как к ученейшему представителю русской иерархии; и закоренелый раскольник Левин мог, по его словам, чаять, что архиерей рязанский будет наш»[448]. В этом же, однако, заключалась и жизненная трагедия митрополита Стефана: повсюду, кроме своей милой Малороссии – и в Москве, и в Петербурге, – он чувствовал себя чужим, а вернуться на родину так и не смог [449]. Не смог также увидеть вышедшим в свет и главный труд своей жизни – «Камень веры», этот свод киевского богословия со всеми его учеными плюсами и школьными минусами. Известно, что издать его удалось преосвященному Феофилакту Лопатинскому только в 1730 году в Киеве. Считается, что «Камень веры» был написан в связи с делом Тверитинова и закончен уже к 1714 году[450], собственно, в начале самой книги это дело и упоминается как «вина и

случай» ее написания. В то же время по многим мелким деталям текста видно, что он скорее адресован был именно западным учителям, чем местному «вольнодумцу»[451]: «Вемы, яко и вы вместо еретиков имате Новата, Савеллиа, Самосатена, Ария…» [452] – обращается, например, митрополит Стефан к своим «противницам», однако трудно в самом деле заподозрить Тверитинова в основательном знании древних ересей, и вряд ли на допросах с пристрастием его испытывали в этом отношении следователи. Более того, изучавший следственное дело Тверитинова в подлиннике Терновский пишет, что «основной и существенный догмат протестанства об оправдании одною верою во Христа независимо от добрых дел не был, как видно из следственного дела, проповедуем Тверитиновым и его последователями»[453]. Между тем вопрос об оправдании именно в такой постановке занимает существенное место в «Камне веры».

Объяснение этому может быть двоякое.

Первое сводится к тому, что ученый полемист Стефан вел в своей книге ученую полемику с учеными «противницами» по известному ученому плану, вовсе не соотносясь с их реальным присутствием в российской жизни. Вообще, он, кажется, при всей своей учености (а может быть, именно благодаря ей) был не очень удачным полемистом. Еще до истории с Тверитиновым он был приглашен, для ведения в присутствии царя и святителя Димитрия Ростовского, находившегося тогда в Москве, публичного диспута, с известным Талицким, который, ссылаясь на святых отцов, доказывал, что Петр есть антихрист. Спор длился безуспешно для Стефана до тех пор, пока в него не вмешался сам Петр, который Талицкого «кратко Христовыми словесы победил и в раскаяние привел»[454]. Известие о победительной силе Петровых слов, конечно, может быть подвергнуто сомнению, однако характерно, что уже после этого «вместо прямой полемики с Талицким митрополит Стефан, руководствуясь сочинением испанского богослова Мальвенды об антихристе, изложил положительные признаки пришествия антихристова»[455]. Можно думать, что таким же образом он поступил и здесь.

Второе объяснение исходит из сопоставления двух уже известных фактов: наличия в «Камне веры» специальной главы с критикой учения об оправдании верою (чему Тверитинов, собственно, не учил) и чтения митрополитом Стефаном рукописи богословских лекций Прокоповича, которого Яворский заподозрил ни больше ни меньше как в кальвинизме[456]. Отсюда напрашивается вывод, что адресатом полемики митрополита Стефана был не столько Тверитинов, сколько преосвященный Феофан. Этот вывод, правда, усложняет вопрос о датировке «Камня веры». Мы не знаем, когда Яворский читал лекции своего ученика, но в то же время ничто не мешает предположить, что «Камень» дописывался и совершенствовался митрополитом до конца его дней. Быть может, не надеясь на возможность обличить архиепископа Феофана при жизни, митрополит хотел оставить свой труд как завещание потомкам[457]. Он скончался в ноябре 1722 года в Москве и погребен в Рязани.

* * *

Пользовавшийся полным доверием Петра его ученик, архиепископ Феофан, был тогда в зените своего всемогущества и, должно быть, многим его современникам уже казался «человеком жутким», как позднее отозвался о нем Флоровский[458]. Действительно, таким предстает он в последние годы своей жизни, за которою боролся так последовательно и целеустремленно, не брезгуя ничем: ни доносами, ни пытками собратьев архиереев, – но было бы преувеличением сказать, что таким он и явился на свет.

Как и митрополит Стефан, он был одарен и желал учиться. Как и тот, сперва учился в Киевской коллегии, где слушал лекции будущего митрополита; как и тот, для завершения своего учения отправился в Польшу: по одним известиям в Краков, по другим – во Владимир на Волыни, – откуда, видимо за отличные успехи, был направлен в Рим. Там под именем монаха Самуила он прожил три года в униатской Греческой коллегии святителя Афанасия Великого[459].

На первый взгляд здесь должны были учить так же, как и в Люблине или Познани, и действительно, сохранившаяся запись указывает, что курс философии он завершил публичной защитой тезисов cum laudo – «с похвалой», каковую оценку тогда можно было заслужить, только ориентируясь «в аристотелевой философии как у себя дома»[460]. Наверняка и Фому он изучал с не меньшим усердием, чем Стефан, но с еще большим, кажется, – древних отцов Церкви, Западной и Восточной, и классических писателей, в чем, по сравнению с другими воспитанниками коллегии, имел преимущество. Последнее заключалось в том, что к нему привязался начальник коллегии, взявший его под свое покровительство и открывший ему доступ в Ватиканскую и другие городские библиотеки, где он мог читать книги без тех купюр, которые иезуиты, как правило, делали в них для своих воспитанников[461]. Правда, с неменьшей ревностью, по словам биографов, впитывал он в себя и совершенно иные сочинения – сочинения римских гуманистов, таких, как Палеарио, резко критиковавших папский престол[462].

Но если даже римская коллегия по системе обучения не сильно отличалась от люблинской, то Рим был никак не Люблин. Не зря же проницательный Петр Яковлевич Чаадаев подметил, что Рим – это не просто город, а зримая «связь между древним и новым миром», что это такое единственное в своем роде место, где «видимо воплощена вся идея веков»[463].