Таинственная страсть (роман о шестидесятниках). Авторская версия - Василий Аксенов

1963, март

Чакры

Итак, историческая встреча творческой интеллигенции и заботливой партии завершилась. Участники в ранних сумерках расходились из Кремля или отъезжали от него на машинах. Уносили кислое выражение лиц. Похоже было на то, что все были недовольны. Ретивые сталинисты в глубине своего мелкобесия скрывали неудовлетворенную злость: почему Хрущев говорит то дело, то не дело? Почему он, наорав и напугав до смерти этих мальчишек, протягивает им руку примирения? Какое может быть примирение с антисоветчиками и с теми, кто клюет на буржуазные приманки? Зачем тогда орать, если не собираешься репрессировать? Либеральные писатели, а также скрытые ревизионисты из аппаратчиков сетовали на то, что вообще вся эта каша была заварена. Как может глава великой страны демонстрировать такие чудовищные манеры? Как можно запугивать нашу талантливую молодежь? В разгаре «поэтической лихорадки» выкручивать руки поэтам? Как поведет себя мировая печать, когда отзвуки долетят до ведущих газет и журналов? Вся наша страда нравственного возрождения будет поставлена под вопрос.

Два главных антигероя восьмого марта. Ваксон и Андреотис, вышли из дворца вместе. На пороге стоял Турковский. Они прошли мимо. Не сговариваясь, они выполняли то, что было уже в крови у советских писателей. Если тебя подвергают такому разносу, ты становишься прокаженным. Ты не можешь в публичном месте первым обратиться к приятелю, чтобы не скомпрометировать человека. Зощенко после ждановского разноса ходил по питерским улицам как зачумленный. Сидел на бульваре всегда один. Курил, смотрел в отвлеченное пространство. Проходящие мимо знакомые при виде него немедленно становились рассеянными, озабоченными делами или отвлеченными творческим вдохновением.

Турковский догнал Антошу и Ваксу, приобнял их за плечи и пошел рядом. Втроем они пересекли кремлевский двор, прошли под своды Спасской башни и вышли на Красную площадь. Сумерки сгущались, однако все было еще четко видно далеко в глубину. Интересно, перейдем мы эту площадь или нет, подумал Антон. Вон там, на углу 25 Октября стоит фургон, подумал Ваксон, вот в него, очевидно, нас и засунут. Если их будут брать, пусть и меня заодно прихватят, решил Турковский.

Началось пересечение площади, но не по диагонали, в конце которой стоял фургон, а по прямой, видимо потому, что хотелось поскорее оставить за спиной опасное пространство. То есть в том смысле, что дальнейшее не столь широкое пространство как-то все-таки умерит агорафобию. Особенно безопасным пространством, конечно, является улица Куйбышева с цековскими зданиями, где через каждые пятьдесят метров стоят дородные майоры с погонами сержантов.

«А ведь мы прямо к Лобному месту идем, господа-товарищи, — сказал Турковский. Круглая трибуна прилюдных казней стояла в самом центре Государства Российского. Три друга обошли ее справа, а потом вернулись и обошли слева. Постояли, потоптались с сигаретками. Турковский продолжил: — А ведь здесь можно сделать достройку отличной Голгофы. Антошка будет в центре, а мы с тобой, Вакса, в роли разбойничков по бокам».

«А где же кресты?» — спросил Антон.

«Еще не подвезли, — сказал Ваксон, — но везут».

«Из ФРГ, — добавил Турковский. — Так что пошли. Когда подвезут, нам позвонят».

Настроение незаметным образом слегка улучшилось, и молодые люди благополучно завершили пересечение площади, чьим именем в Италии детей пугают. На углу Красной и Куйбышева их поджидал солиднейший народный писатель Виктор Сологубов в отменнейшей болгарской дубленке, которую он купил недавно в братской Болгарии на гонорар за перевод его повести «Травки-муравки». Витя хорошо знал эти места, поскольку пару лет оттрубил в Кремлевском полку. Однажды Черчилль к Сталину приезжал, рассказывает он. Полк его приветствовал, и сэр Уинстон пошел вдоль строя, заглядывая в лица солдат. Оказывается, у британских премьеров есть такая традиция — заглядывать в лица солдат. Те, кому он заглядывал в лица, страшно перебздели. А передо мной он стоял не меньше минуты и вглядывался, изучал варварские черты. Ну, думаю, мне пиздец. Ничего, обошлось.

Служба в Кремле, очевидно, выработала в Сологубове особо цинический склад характера, что было видно по тому, как он без опаски взял под руку злополучного Андреотиса и повлек его к собственному автомобилю с шофером, который его ждал в переулке возле Торговой палаты. Ваксон вспомнил, что эти двое, столь непохожих, недавно сдружились на почве любви к православным средневековым иконам. Турковский не знал этого обстоятельства, иначе бы обязательно навязался. Пока что они остались вдвоем, поймали тачку и поехали в ЦДЛ.

Ресторан, как всегда, гудел нетрезвыми голосами. Пара стукачишек подскочила с расспросами: «Ну что, как дела, Вакса? Все в порядке на капитанском мостике?» Ваксон спросил стукачишек, был ли тут Гладиолус Подгурский, те побежали искать его друга, и тут Подгурский сам вышел. Оказывается, в ожидании друзей из Кремля играл в пинг-понг в подвале клуба. «Ну что, Вакса, теперь можно и по бабам…» — начал было он свою привычную шутку и тут осекся: дружок был бледен и с искривленным ртом, почти маска паяца. «Все кончено, Подгура, с нашим цирком. Шпрехшталмейстер сбесился», — проговорил он. Они стояли в толпе у бара и видели себя и толпу в длинном зеркале за баром. Это отражение напоминало какой-то фрагмент из Босха. «Ну, давай срочно выпьем, — сказал Подгура и поднял руку, чтобы его сотрудница бара увидела. — Валечка, два стакана „Армянского“!»

«Три!» — поправил подошедший Турковский. Его три раза задерживали разные персоны, причастные к кино, и спрашивали, как там было «на капитанском мостике», и он всем отвечал однозначно: «Кип ап смайлинг!» Мало кто понимал такой жаргон.

Хватанули сразу по стакану. «Как твои чакры, старик?» — спросил Подгурский. «Прошел по иде и пингале, — ответил Вакса. — Теперь омывает нижние чакры, ликует кундалини». — «Ну, давай теперь рассказывай: как там было в цирке?» У двух сидящих у стойки стукачишек тут же выросли левые уши чуткости. Но людям с промытыми чакрами было уже на все наплевать.

Вскоре подъехали еще двое сошедших с кремлевских высот, два центровых, Эр и Тушинский. За ними вошли Генри Известнов, Кукуш Октава и Энерг Месхиев. Прочистив чакры у стойки, все отправились в «Дубовый» зал, где составили столики. Тактика Тушинского, призывавшая к отказу от кучкования, провалилась: да он о ней и не вспоминал. К восторгу всех всевозможных цедээловских стукачишек, стукачей и стукочищ все говорили громко, а иные даже и орали на манер того же самого генерального горлопана: «Да как он смеет?! Так на нас?! Мы что, крепостные, что ли, для него?!» Ян подсел к Ваксону: «Ты знаешь, что я заметил? Ты ему понравился. Хоть он и вопил на тебя, но явно симпатизировал. Ни разу не назвал „господином“, в отличие от Антошки». «Плевать я хотел на этого генерального хама! — затрепетал Ваксон. — Жаль, что это так неожиданно произошло. Надо было дать ему отпор».

«Ты прав», — сказал Роберт.

«Не согласен, — сказал Ян. — Цирк есть цирк. Генри, согласен?»

«Думать об этом не хочу», — скульптор пожал могучими плечами.

«Один только Генри уперся, — сказал Ваксон. — А мы, все остальные, спраздновали труса. Надо было всем орать на него в ответ: не имеете права на нас орать!»

«И оказались бы все в тюрьме», — заметил Подгурский.

«Глад прав, — поддержал его Октава. — Слушайте, братцы, всего лишь десять лет прошло после Тараканища. Нам надо еще тридцать лет ходить по пустыне, чтобы выдавить из себя рабов».

Роберт встал. Все посмотрели, как он воздвигся над столом, заставленным закусками и бутылками. Он улыбнулся как-то виновато, как будто кто-то за этим столом мог его заподозрить в чем-то предосудительном. «Сейчас вернусь», — и пошел не в туалет, что наверху, а вниз, где телефон.

Здесь стены были покрыты черным деревом. Дом Олсуфьевых был довольно аляповат, однако здесь каким-то чудом сохранились великолепные мраморные скульптуры. Вот в эту Галатею, например, можно было бы влюбиться. Обнаженная девушка, лишь только межножие чуть-чуть прикрыто краем хламиды. Похожа на ту, которая там, однажды, всего лишь вчера… Глядя на скульптуру, он набрал телефон [phone].

«Алло», — ответил мужской голос.

Роберт поперхнулся. Почему-то не предвидел, что мужчина может ответить. Боялся мамы, но не папы.

«Вас слушают», — удивленно сказал мужчина. Папа? Дядя? Старший брат? Хорошо бы сказать что-нибудь неординарное, ну вроде: не удивляйтесь, сударь, звонит Пигмалион стиха, он хочет сотворить словесную Галатею. Вместо этого произнес вполне банальное: «Можно Людмилу?»

«Конечно, можно, — весело ответил папаша. — Однако при условии, что вы представитесь, милостивый государь. У нас так принято, простите, и прошу вас не думать, что это проявление какого-то высокомерия».