МАРСИАНСКИЕ ВОЙНЫ - Эдгар Берроуз

Если бы я сделал это, ее положение было бы еще тяжелее, нежели теперь, и мысль о том, что она может заподозрить, будто я хочу воспользоваться ее беспомощностью, чтобы воздействовать на ее волю, была последним доводом, заставившим меня промолчать.

– Как это вы так спокойны, Дея Торис? - сказал я. - Вам, вероятно, очень хочется вернуться к Соле, в вашу повозку.

– Нет, - прошептала она. - Я счастлива здесь. Я сама не понимаю, отчего мне всегда хорошо, когда вы, Джон Картер, находитесь подле меня. Тогда мне кажется, что я в безопасности и что о вами я скоро снова буду при дворе моего отца, почувствую объятия его мощных рук и слезы и поцелуи моей матери на моих щеках.

– Разве барсумцы целуются? - спросил я, когда она произнесла эти слова, как бы отвечая на свою мысль, а не на мои слова.

– Родные, братья, сестры, и - она добавила это слово задумчиво и тихо, - любовники.

– А у вас, Дея Торис, есть родные, и братья, и сестры?

– Да.

– А возлюбленный?

Она молчала, и я не решился повторить вопрос.

– Барсумцы, - произнесла она наконец, - никогда не задают прямых вопросов женщинам, за исключением матери или той, за которую они сражались и которую они добыли в бою.

– Но ведь я сражался… - тут я замолк и пожалел, что мне никто не отрезал при этом язык.

В то самое мгновение, как я умолк, она поднялась со своего места, скинула со своих плеч мои шелка, подала их мне и, не произнося ни слова, удалилась походкой королевы по направлению к своей повозке.

Я не посмел провожать ее, только глазами следил за нею и убедился, что она невредимой вернулась к себе, потом приказал Вуле сторожить ее и, глубоко огорченный, вернулся в собственную повозку. Несколько часов я мрачно просидел, скрестив ноги на своих шелках, погруженный в думы о том, как зло шутит судьба над бедными смертными.

Так вот она, любовь! Мне удалось избегнуть ее в течение всех тех долгих лет, когда я колесил по всем пяти материкам и окружающим их океанам: Вопреки красоте женщин и благоприятствовавшим мне случайностям, вопреки жившей в моей душе тоске по любви и постоянным поискам этой любви - мне суждено было полюбить, безумно и безнадежно, существо другого мира, с лицом, быть может, несколько схожим, но не одинаковым с моим лицом. Женщину, которая вылупилась из яйца, и чья жизнь длится добрую тысячу наших земных лет, у чьего народа странные привычки и обычаи, женщину, чьи помыслы, чьи удовольствия, понятия о чести, справедливости и несправедливости столь же отличны от моих понятий об этих вещах, как и от понятий зеленых марсиан.

Да, я был безумцем, но я был влюблен, и хотя испытывал величайшие муки, каким я когда-либо в жизни подвергался, я не хотел бы, чтобы это было иное, будь то за все богатство барсумцев. Такова любовь и таковы влюбленные - повсюду, где только знают любовь.

Для меня Дея Торис была олицетворенным совершенством - одухотворенности, красоты, доброты и благородства. Я верил в это всем сердцем и всей душой в ту ночь в Кораде, когда я сидел, поджав ноги на шелках, а меньшая луна Барсума быстро склонялась к востоку, отражаясь в мраморе, золоте и драгоценных камнях мозаики моей древней как мир комнаты, и я верю в это сегодня, когда я сижу у моей конторки в маленьком рабочем кабинете над рекой Гудзон. С тех пор прошло двадцать лет: в течение десяти из них я жил и боролся за Дею Торис и ее народ, а другие десять протекли для меня под знаком памяти о ней.

То утро, когда мы выступили в Тарк, было ясным и теплым; утра на Марсе и вообще таковы, кроме шести недель, когда на полюсах тает снег.

Я нашел Дею Торис в веренице отъезжающих повозок, но она повернулась ко мне спиной, и я видел, как краска залила ее щеки. С глупой неосмотрительностью возлюбленного я постарался остаться спокоен, вместо того, чтобы попытаться убедить ее, что я не знал, чем я ее оскорбил, таким образом добиться в худшем случае хотя бы полупризнания.

Я счел своим долгом удостовериться, удобно ли ее устроили, и, войдя в ее повозку, привел в порядок ее шелка и меха. Тут я с ужасом убедился, что ее приковали тяжелой цепью к стене повозки.

– Что это значит? - вскричал я, обращаясь к Соле.

– Саркойя решила, что так будет лучше, - ответила та, и лицо ее выражало полное несогласие с этой ненужной жестокостью.

Осмотрев цепь, я увидел, что она кончается массивным замком.

– Где ключ от него, Сола? Дай мне его.

– Ключ у Саркойи, Джон Картер, - ответила она.

Не говоря ни слова, я пошел прочь от них и разыскал Тарса Таркаса, которому стал убедительно доказывать бессмысленность оскорбления и жестокости, которым подвергли Дею Торис оттого, что такими они представились моим глазам влюбленного.

– Джон Картер, - отвечал он мне, - если вам и Дее Торис удастся когда-либо вырваться из рук тарков, то это произойдет во время нынешнего путешествия. Мы знаем, что вы не уйдете без нее. Вы доказали нам, что вы - великий боец, и мы не хотим заковывать вас оттого, что мы можем удержать вас обоих куда более легким путем, более верным и более безопасным. Я сказал.

Я понял, что его рассуждения вполне правильны, и знал, что бесполезно разубеждать его, но я только попросил, чтобы ключ от замка был не у Саркойи, и чтобы ей было приказано в будущем оставлять пленницу одну.

– Вы, Тарс Таркас, можете сделать это для меня оттого, что я чувствую к вам искреннюю дружбу.

– Дружбу? - повторил он. - Не верю, Джон Картер, но пусть будет по вашему. Я распоряжусь, чтобы Саркойя не досаждала девушке и возьму ключ к себе.

– Если только вы не согласитесь, чтобы я взял ответственность на себя, - сказал я, смеясь.

Раньше, чем ответить, он поглядел на меня пристально и долго.

– Если вы дадите мне слово, что ни вы, ни Дея Торис не станете пытаться бежать раньше, чем мы благополучно доберемся до владений Тала Хаджуса, я отдам вам ключ, а цепь брошу в реку Исс.

– Пусть лучше ключ останется у вас, Тарс Таркас, - отвечал я.

Он улыбнулся и не сказал в ответ ни слова, но в эту же ночь я видел, как он собственноручно освободил Дею Торис от оков.

При всей его холодности и жестокости в Тарсе Таркасе было, казалось, и нечто другое, какое-то чувство, которое он неустанно силился подавить в себе. Быть может, это был некий человеческий инстинкт, скрытый глубоко в его душе, но терзающий его мыслью об ужасных путях его народа!

Когда я подошел к повозке Деи Торис, я прошел мимо Саркойи, и черный, злобный взгляд, который она кинула на меня, был сладчайшим бальзамом для меня на много часов. Боже, как она меня ненавидела! Ее взгляд, будь он мечом, пронзил бы меня насмерть!

Немного спустя я увидел, что она беседует с воином по имени Цад, невысоким, плотным и здоровенным грубияном, который, однако, еще не убил ни одного из своих вождей и был поэтому смад, т.е. мужем с одним именем; второе имя он мог получить только приобретя оружие какого-либо вождя. Таков обычай, который награждал меня именами вождей, которые пали от моей руки, и в самом деле, многие воины называли меня Дотор Соджет - комбинированное прозвище из имен двух вождей, которых я убил в равном бою.