Заговоренные - Лада Миллер

других женщин?

Она выпаливает свой вопрос и хочет спрятаться ему в подмышку, потому что стыдно.

Он улыбается.

Надо же, как чудесно он улыбается. Этот уголок рта и небольшой шрам на подбородке. И шея, в которую так приятно утыкаться. Отчего ей кажется, будто они знакомы друг с другом даже не жизнь, а две? Мало того, что знакомы. Знают друг друга вдоль и поперек, вот как.

И Ирка вспоминает, что им всегда не хватает времени на разговоры. Так бы, кажется, болтали и болтали, неважно, о чем. Такого, кстати, тоже с ней не было раньше. Может, у мамы спросить – что это с ней такое?

Но мама утверждает, что женщина – это букет гормонов, а гормоны – это всегда временно, как сорванные цветы, вот и узнаем, пару месяцев спустя…

– Что узнаем? – переспрашивает ее Илья.

Оказывается, Ирка кое-что вслух бормотала, вот так оказия.

– Да ничего мы не узнаем, – смеется она, – и так все ясно.

– Что же тебе ясно? – улыбается он в ответ.

– Две вещи, – отвечает она решительно. – Первая – женщин у тебя было видимо-невидимо, иначе откуда бы ты был таким м-м-мм… умелым, а второе – мне на всех твоих женщин форменным образом наплевать, потому что главное для меня – совсем другое. Вернее, – поправляется она, – для нас. Главное – для нас.

– Так, – тянет он, ни на шутку удивляясь. – У меня в ответ на твои две вещи свои две вещи, то есть два уточнения. Начну с того, что мне интереснее. Что значит – «умелый»? Прошу пояснить. Ну а на второй вопрос – что для тебя главное, ты мне потом, при случае ответишь.

– Ну уж нет, – качает головой Ирка. – Во-первых, главное – не для меня, а для нас, а во-вторых… Во-вторых, именно с этого самого главного я и начну, чтобы ты не отвертелся.

Она поглядывает на него, проверяет, не сердится ли, вроде не сердится, и слава богу, можно продолжать.

– А про умелость твою, – Ирка тут почти мурлычит, – это же самое вкусное, а значит, потом, на десерт. Что скажешь?

И она смотрит на него, усмехаясь не так, как раньше, усмехаясь особенно, зная совершенно точно, что он сейчас ею любуется, и это настоящая победа, потому что все, что между ними происходит, – это не розовые слюни, а настоящая война, пусть и не за Второй Храм, но за нечто не менее святое, а может, и более.

Ирка кладет руку себе на низ живота и вдруг точно понимает, что у нее будет мальчик.

Понимает, что им с Ильей не просто хорошо вместе, а вместе лучше, чем врозь, что расстаться им теперь, пусть и ненадолго, будет невмоготу, что осталось только рассказать об этом Илюше, и необязательно словами. Иногда достаточно нащупать слабое место. Не просто нащупать, а умело щекотать. А про то, что место это у всех мужчин одно, и имя ему – тщеславие, мы про это никому, правда, Ирка?

– Главное, – начинает Ирка, и голос у нее заговорщеский и детский, чтобы сбить торжественность момента, – главное – это то, что мне теперь от тебя никак не отлепиться и не убежать, да, по правде говоря, и не хочется.

– Так, – наклоняет голову Илья, морщит нос, сейчас он попытается перескочить на следующую тему, но Ирка знает, что он ее услышал, что зерно упало, затаилось, ждет удобного момента, чтобы прорасти.

– Так, – повторяет Илья. – Ну, теперь давай про другое, давай, давай, рассказывай, что ты там про меня поняла?

И Ирка хохочет, довольная, и рассказывает ему о том, какой он… и как она его… и…

Но мы оставим их на мгновение. Пусть говорят о своем прекрасном. Потому что прекрасное – у каждого свое. Потому что вдалеке уже показался Иерусалим, и сейчас он более торжественный, чем вблизи, и в него больше, чем всегда, хочется влюбиться.

«Так, наверное, и у людей, – думает позже Ирка, затихнув, прижавшись к плечу Илюши и прикрыв глаза, – издалека многие нравятся, а как до дела доходит, то иногда хочется убежать на край света. Столько мужчин вокруг, поди найди свой Иерусалим».

И она поднимает голову и снова смотрит на Илью. Все уже сказано между ними, теперь только молчать.

«Дура я дура, – закусывает она губу, – влипла по полной. Ну и что теперь? Мучиться, страдать, воровать чужое счастье? Ловить его на вранье? Представлять их вместе? И зачем мне все это?»

Звучат вопросы, ответов на которые нет, впрочем, давай уж признаемся, они не так уж и нужны, бежит дорога, поднимая пыль, несется машина, в машине двое – ты и твой возлюбленный, и пусть течет неспешная беседа по камням воспоминаний, да и не беседа это, а ручей – веселый и быстрый, из которого в конце концов обязательно родится река страсти. Если, конечно, вам с возлюбленным есть, о чем поговорить. Ну и, понятное дело, если вы нащупали его слабое место.

Глава пятая

Стажер – последняя спица в колесе, но в реанимации тебе никогда не дадут это почувствовать. Другой класс. Другие отношения. Взгляд на всю эту жизнь – другой.

Я всего неделю здесь, а кажется, полжизни. Самое главное, что тебе улыбаются, когда приходишь утром. Все тебе рады – вот просто так. И сразу хочется работать лучше и радоваться в ответ. Впрочем, радость начинается гораздо раньше.

Утро, птицы, ты выскакиваешь из автобуса, забегаешь в кофейню у ворот больницы, киваешь хозяину-арабу, покупаешь стаканчик кофе, да-да, как всегда, и побольше корицы, пьешь, обжигая губы, первую горькую пенку, и тут же – вот он – новый удар сердца о ребра, не такой, как обычно, а сильней и громче, и ты хватаешь этот стакан и это сердце и бежишь с ними дальше, потому что тебя ждут, тебя улыбаются, а через десять минут пересменка.

Каждое утро, без десяти семь, мы собираемся в кабинете у Юваля, – сам Юваль сидит за столом, он все еще работает, да, и про его болезнь мы не говорим, это табу, напротив усаживается дежурный врач, который не спал всю ночь, в креслах вдоль стен – стажеры – я и Ирка, несколько молодых врачей, а еще Ора и Эли.

Оре – пятьдесят, и она похожа на тридцатилетнего ангела, у нее фигура и кудряшки, как у девочки, зато характер под стать фамилии. Ора Стальная. Так она подписывает документы.

А по-другому здесь нельзя. Особенно – если ты главная медсестра реанимационного отделения. Зато Эли – заместитель Юваля – вовсе